Чехов без глянца

кирпичный. Это настой из шалфея и тарака­нов — так по вкусу, а по цвету — не чай, а матрасин- ское вино. Кстати сказать, я взял с собою из Екате-

ринбурга У^ фунта чаю, 5 фунтов сахару и 3 лимона. Чаю не хватило, а купить негде. В паршивых город­ках даже чиновники пьют кирпичный чай и самые лучшие магазины не держат чая дороже 1 р. 50 к. за фунт. Пришлось пить шалфей. Расстояние между станциями определяется рас­стоянием между каждыми двумя соседними дерев­нями: 20-40 верст. Деревни здесь большие, посел­ков и хуторов нет. Везде церкви и школы; избы де­ревянные, есть и двухэтажные. К вечеру лужи и дорога начинают мерзнуть, а ночью совсем мороз, хоть доху надевай... Бррр! Тряско, по­тому что грязь обращается в кочки. Выворачивает душу... К рассвету страшно утомляешься от холода, тряски и колокольчиков; страстно хочется тепла и постели... Пока меняют лошадей, прикурнешь где- нибудь в уголке и тотчас же заснешь, а через минуту возница уже дергает за рукав и говорит: «Вставай, приятель, пора!» Во вторую ночь я стал чувствовать острую зубную боль в пятках. Невыносимо больно. Спрашиваю себя: не отморозил ли? <...> Утром часов в 5-6 чаепитие в избе. Чай в доро­ге — это истинное благодеяние. Теперь я знаю ему цену и пью его с остервенением Янова. Он согрева­ет, разгоняет сон. при нем съедаешь много хлеба, а хлеб за отсутствием друтой еды должен съедаться в большом количестве; оттого-то крестьяне едят так много хлеба и хлебного. Пьешь чай и разгова­риваешь с бабами, которые здесь толковы, чадолю­бивы. сердобольны, трудолюбивы и свободнее, чем в Европе; мужья не бранят и не бьют их. потому что они так же высоки, и сильны, и умны, как их пове­лители; они, когда мужей нет дома, ямщикуют; лю­бят каламбурить. Детей не держат в строгости; их балуют. Дети спят на мягком, сколько угодно, пьют чай и едят вместе с мужиками и бранятся, когда те 272 любовно подсмеиваются над ними. Дифтерита нет.

Царит здесь черная оспа, но странно, она здесь не так заразительна, как в других местах: двое-трое за­болеют, умрут — и конец эпидемии. Больниц и вра­чей нет. Лечат фельдшера. Кровопускание и крово­ сосные банки в грандиозных, зверских размерах. Я по дороге осматривал одного еврея, больного ра­ком печени. Еврей истощен, еле дышит, но это не помешало фельдшеру поставить ему 12 кровосос­ных банок. Кстати об евреях. Здесь они пашут, ям- щикуют, держат перевозы, торгуют и называются крестьянами, потому что они в самом деле и de jure и de facto крестьяне. Пользуются они всеобщим уважением, и, по словам заседателя, нередко их вы­бирают в старосты. Я видел жида, высокого и тон­кого, который брезгливо морщился и плевал, когда заседатель рассказывал скабрезные анекдоты; чис­топлотная душа; его жена сварила прекрасную уху. Жена того жида, что болен раком, угощала меня щучьей икрой и вкуснейшим белым хлебом. О жи­довской эксплоатации не слышно. <...> Обедать нечего. Умные люди, когда едут в Томск, бе­рут с собою обыкновенно полпуда закусок. Я же ока­зался дураком, и потому 2 недели питался одним только молоком и яйцами, которые здесь варят так: желток крутой, а белок восмятку. Надоедает такая еда в 2 дня. За всю дорогу я только два раза обедал, если не считать жидовской ухи, которую я ел. буду­чи сытым после чая. Водку не пил; сибирская водка противна, да и отвык я от нее, пока доехал до Екате­ринбурга. Водку же пить следует. Она возбуждает мозг, который от дороги делается вялым и тупым, отчего глупеешь и слабеешь. <...> В первые три дня вояжа у меня от тряски и толчков разболелись ключицы, плечи, позвонки, кобчик... Ни сидеть, ни ходить, ни лежать... Но зато прошли все грудные и головные боли, разыгрался донельзя аппетит, а геморрой, точно воды в рот набрал —

молчок. От напряжения, от частой возни с чемода­нами и проч., а бьпъ может, и от прощальных попо­ ек в Москве у меня по утрам бывало кровохарканье, которое наводило на меня нечто вроде уныния, возбуждая мрачные мысли, и которое к концу пути прекратилось; теперь даже кашля нет; давно я так мало кашлял, как теперь, после двухнедельного пребывания на чистом воздухе. После же первых трех дней вояжа тело мое привыкло к тряске и для меня наступило время, когда я стал не замечать, как после утра наступал полдень, а потом вечер и ночь. Дни мелькали быстро, как в затяжной болезни. Ду­маешь, что еще нет полудня, а мужики говорят, что ты бы, барин, остался ночевать, а то как бы не за­блудился ночью; и в самом деле, поглядишь на ча­сы — 8-й час вечера.

Везут быстро, но поразительного в этой быстроте ничего нет. Вероятно, я застал дурную дорогу, зи­мой возят быстрее. На гору несутся вскачь, а преж­де чем выехать со двора и прежде чем ямщик сядет на козлы, лошадей держат двое-трое. Лошади на­поминают московских пожарных лошадей; однаж­ды я едва не передавил старух, а в другой раз едва не налетел на этап. Теперь извольте вам приключе­ние, которым я обязан сибирской езде. Только прошу мамашу не охать и не причитывать, ибо все обошлось благополучно. В ночь под 6-е мая на рас­свете вез меня один очень милый старик на паре. Тарантасик. Я дрема?! и от нечего делать погляды­вал. как в поле и в березняке искрились змееобраз­ные огни: это горела прошлогодняя трава, кото­рую здесь жгут. Вдруг слышу дробный стук колес. Навстречу во весь дух, как птица, несется почтовая тройка. Мой старик спешит свернуть вправо, трой­ка пролетает мимо, и я усматриваю в потемках гро­мадную, тяжелую почтовую телегу, в которой си- 274 дит обратный ямщик. За этой тройкой несется

вторая тройка тоже во весь дух. Мы спешим свер­нуть вправо... К великому моему недоумению и страху, тройка сворачивает не вправо, а влево... Едва я успел подумать: «Боже мой, сталкиваемся!», как раздался отчаянный треск, лошади мешаются в одну темную массу, дуги падают, мой тарантас ста­новится на дыбы, и я лечу на землю, а на меня мои чемоданы. Но это не все... Летит третья тройка... По-настоящему, эта должна была искрошить меня и мои чемоданы, но, слава богу, я не спал, ничего не сломал себе от падения и сумел вскочить так бы­стро, что мог отбежать в сторону. «Стой! — заорал я третьей тройке. — Стой!» Тройка налетела на втсь рую и остановилась... Конечно, если бы я умел спать в тарантасе или если бы третья тройка не­слась тотчас же за второй, то я вернулся бы домой инвалидом или всадником без головы. Результаты крушения: сломанные оглобли, изорванные сбруи, дуги и багаж на земле, оторопевшие, замученные лошади и страх от мысли, что сейчас была пережи­та опасность. Оказалось, что первый ямщик по­гнал лошадей, а во вторых двух тройках ямщики спали, и лошади сами понеслись за первой трой­кой, некому было править ими. Очнувшись от пе­реполоха, мой старик и ямщики всех трех троек стали неистово ругаться. Ах, как ругались! Я думал, что кончится дракой. Вы не можете себе предста­вить, какое одиночество чувствуешь среди этой ди­кой, ругающейся орды, среди поля, перед рассве­том, в виду близких и далеких огней, пожирающих траву, но ни на каплю не согревающих холодный ночной воздух! Ах, как тяжко на ду ше! Слушаешь ругань, глядишь на изломанные оглобли и на свой истерзанный багаж, и кажется тебе, что ты бро­шен в другой мир, что тебя сейчас затопчут... По­сле часовой ругани мой старик стал связывать ве­ревочками оглобли и сбрую; пошли в ход и мои 275

ремни. До станции дотащились кое-как, еле-еле, и то и дело останавливались... После 5-6 дня начались дожди при сильном ветре. Шел дождь днем и ночью. Пошло в дело кожаное пальто, спасавшее меня и от дождя и от ветра. Чуд­ное пальто. Грязь пошла невылазная, ямщики стали неохотно возить по ночам. Но, что ужаснее всего и чего я не забуду во всю мою жизнь, это перевозы через реки. Подъедешь ночью к реке... Начинаешь с ямщиком кричать... Дождь, ветер, по реке ползут льдины, слышен плеск... И кстати радость: кричит бугай. На сибирских реках живут бугаи. Значит, они признают не климат, а географическое положе­ние... Ну-с, через час в потемках показывается гро­мадный паром, имеющий форму баржи; громадные весла, похожие на рачьи клешни. Перевозчики — народ озорной, все больше ссыльные, присланные сюда по приговорам общества за порочную жизнь. Сквернословят нестерпимо, кричат, просят денег на водку... Везут через реку долго, долго... мучитель­но долго! Паром ползет...

Антон Павлович Чехов. Из письма М. В. Киселевой, 7 мая 1890 г.:

Пишу Вам теперь, сидя в избе на берегу Иртыша. Ночь. Попал я сюда таким образом. Еду я по сибир­ скому тракту на вольных. Проехал уже 715 верст. Обратился в великомученика с головы до пяток. С сегодняшнего утра стал дуть резкий холодный ве­тер и заморосил противнейший дождишко. Надо заметить, что в Сибири весны еще нет: земля бу­рая, деревья голые, и, куда ни взглянешь, всюду бе­леют полосы снега; день и ночь еду я в полушубке, в валенках... Ну-с, подул с утра ветер... Тяжелые свинцовые облака, бурая земля, грязь, дождь, ве­тер... бррр! Еду, еду... без конца еду, а погода не уни­мается. Перед вечером на станции мне говорят,

что ехать дальше нельзя, гак как все залило, мосты разнесло и проч. Зная, как любят вольные ямщики пугать стихиями, чтобы оставить проезжего у себя ночевать (это выгодно), я не поверил и приказал запрячь тройку. Что ж? Увы мне! 1 Троехал я не боль­ше пяти верст, как увидел луговой берег Иртыша, весь покрытый большими озерами; дорога спрята­лась под водой, и мостки по дороге в самом деле или снесены, или раскисли. Возвращаться назад ме­шает отчасти упрямство, отчасти желание скорее выбраться из этих