Чехов без глянца

скучных мест... Начинаем ехать по озерам... Боже мой, никогда в жизни не испыты­вал ничего подобного! Резкий ветер, холод, отврати­тельный дождь, а тт»1 изволь вылезать из тарантаса (не крытого) и держать лошадей: на каждом мости­ке можно проводить лошадей только поодиночке... Куда я попал? 1де я? Кругом пустыня, тоска; виден го­лый, угрюмый берег Иртыша... Въезжаем в самое большое озеро; теперь уж охотно бы вернулся, да трудно... Едем по длинной, узкой полоске земли... Полоска кончается, и мы бултых! Потом опять поло­ска, опять бултых... Руки закоченели... А дикие утки точно смеются и огромными стаями носятся над го­ловой... Темнеет... Ямщик молчит — растерялся... Но вот, наконец, выезжаем к последней полоске, от­деляющей озера от Иртыша... Отлогий берег Ирты­ша на аршин выше уровня; он глинист, гол, изгры­зен, склизок на вид... Мутная вода... Белые волны хлещут по глине, асам Иртыш не ревет и не шумит, а издает какой-то странный звук, похожий на то, как будто под водой стучат по гробам... Тот берег — сплошная, безотрадная пустыня... Вам снился час­то Божаровский омут; так мне теперь будет сниться Иртыш...

Но вот и паром. Надо переправляться на ту сторо­ну. Выходит из избы мужик и, пожимаясь от дождя, говорит, что паромом плыть нельзя теперь, так как 277

слишком ветрено... (Паромы здесь весельные.) Со­ветует обождать тихой погоды... И вот я сижу ночью в избе, стоящей в озере на са­мом берегу Иртыша, чувствую во всем теле про­мозглую сырость, а на душе одиночество, слушаю, как стучит по гробам мой Иртыш, как ревет ветер, и спрашиваю себя: где я? зачем я здесь?

Антон Павлович Чехов. Из письма семье. Красный Яр - Томск, 14-17 мая 1890 г.:

Утром не захотели везти на пароме: ветер. При­шлось плыть на лодке. Плыву через реку, а дождь хлещет, ветер ду ет, багаж мокнет, валенки, которые ночью сушились в печке, опять обращаются в сту­ день. О, милое кожаное пальто! Если я не просту­дился, то обязан только ему одному. Когда вернусь, помажьте его за это салом или касторкой. На берегу целый час сидел на чемодане и ждал, когда из дерев­ ни приедут лошади. Помню, взбираться на берег было очень скользко. В деревне грелся и пил чай. Приходили за милостыней ссыльные. Для них каж­дая семья ежедневно заквашивает пуд пшеничной муки. Это вроде повинности. Ссыльные берут хлеб и пропивают его в кабаке. Один ссыльный, обо­рванный, бритый старик, которому в кабаке выби­ли глаза свои же ссыльные, услышав, что в комнате проезжий, и приняв меня за купца, стал петь и чи­тать молитвы. Он и о здравии, и за упокой, пел и па­схальное «Да воскреснет Бог», и «Со святыми упо­кой» — чего только не пел! Потом стал врать, что он из московских купцов. Я заметил, как этот пьяница презирал мужиков, на шее которых жил! 11-го поехал на почтовых. От скуки читал на стан­циях жалобные книги. Сделал открытие, которое меня поразило и которое в дождь и сырость не име­ет себе цены: на почтовых станциях в сенях имеют ся отхожие места. О, вы не можете оценить этого!

12 мая мне не дали лошадей, сказавши, что ехать нельзя, так как Обь разлилась и залила все луга. Мне посоветовали: «Вы поезжайте в сторону от тракта до Красного Яра; там на лодке проедете верст 12 до Дубровина, а в Дубровине вам дадут почтовых лошадей...» Поехал я на вольных в Кркас- ный> Яр. Приезжаю утром. Говорят, что лодка есть, но нужно немного подождать, так как дедушка по­слал на ней в Дубровино работника, который повез заседателева писаря. Ладно, подождем... Проходит час, другой, третий... Наступает полдень, потом ве­чер... Аллах керим, сколько чаю я выпил, сколько хлеба съел, сколько мыслей передумал! А как много я спал! Наступает ночь, а лодки все нет... Наступает раннее утро... Наконец в 9 часов возвращается ра­ботник. Слава небесам, плывем! И как хорошо плы­вем! Тихо в воздухе, гребцы хорошие, острова кра­сивые... Вода захватила людей и скот врасплох, и я вижу, как бабы плывут в лодках на острова доить ко­ров. А коровы тощие, унылые... По случаю холодов совсем нет корму. Плыл я 12 верст. В Дубровине на станции чай, а к чаю мне подали, можете себе пред­ставить, вафли... <...>

14 мая мне опять не дали лошадей. Разлив Томи. Ка­кая досада! Не досада, а отчаянье! В 50 верстах от Томска, и так неожиданно! Женщина зарыдала бы на моем месте... Для меня люди добрые нашли вы­ход: «Поезжайте, ваше благородие, до Томи — толь­ко 6 верст отсюда; там вас перевезут на лодке до Яра. а оттуда в Томск вас свезет Илья Маркович». Нанимаю вольного и еду к Томи, к тому месту, где должна быть лодка. Подъезжаю — лодки нет. Гово­рят, только что уплыла с поч той и едва ли вернется, так как дует сильный ветер. Начинаю ждать... Земля покрыта снегом, идут дождь и крупа, ветер... Про­ходит час, другой, а лодки нет... Насмехается надо мной судьба! Возвращаюсь назад на станцию. Тут 279

три почтовые тройки и почтальон собираются ехать к Томи. Говорю, что лодки нет. Остаются. По­лучаю от судьбы награду: писарь на мой нереши­тельный вопрос, нет ли чего закусить, говорит, что у хозяйки есть щи... О, восторг! О, иресветлого дне! И в самом деле, хозяйкина дочка подает мне отлич­ных щей с прекрасным мясом и жареной картошки с огурцом. После пана Залесского я ни разу так не обедал. После картошки разошелся я и сварил себе кофе. Кутеж!

Перед вечером почтальон, пожилой, очевидно на­терпевшийся человек, не смевший сидеть в моем присутствии, стал собираться ехать к Томи. И я то­же. Поехали. Как только подъехали к реке, показа­лась лодка, такая длинная, что мне раньше и во сне никогда не снилось. Когда почту нагружали в лодку, я был свидетелем одного странного явления: гре­мел гром — это при снеге и холодном вет ре. Нагру­зились и поплыли. Сладкий Миша, прости, как я ра­довался, что не ваял тебя с собой! Как я умно сделал, что никого не взял! Сначала наша лодка г^лыла по лугу около кустов тальника... Как бывает перед гро­зой или во время грозы, вдруг по воде пронесся сильный ветер, поднявший валы. Гребец, сидевший у руля, посоветовал переждать непогоду в кустах тальника; на это ему ответили, что если непогода станет сильнее, то в тальнике просидишь до ночи и все равно утонешь. Стали решать большинством голосов и решили плыть дальше. Нехорошее, на­смешливое мое счастье! Ну, к чему эти шутки? Плы­ли мы молча, сосредоточенно... Помню фигуру поч- тал1юна, видавшего виды... Помню солдатика, кото­рый вдруг стал багров, как вишневый сок... Я думал: если лодка опрокинется, то сброшу полушубок и ко­жаное пальто... потом валенки... потом и т. д. ...Но вот берег все ближе, ближе... На душе все легче, лег- 280 че, сердце сжимается от радости, глубоко вздыха­ешь почему-то, точно отдохнул вдруг, и прыгаешь на мокрый скользкий берег... Слава богу! У Ильи Марковича, выкреста, говорят, что к ночи ехать нельзя — дорога плоха, что нужно остаться но­чевать. Ладно, остаюсь. После чая сажусь писать вам это письмо, прерванное приездом заседателя. Заседатель - это густая смесь Ноздрева, Хлестакова и собаки. Пьяница, развратник, лгун, певец, анек­дотист и при всем том добрый человек. Привез с собою большой сундук, набитый делами, кровать с матрасом, ружье и писаря. Писарь прекрасный, интеллигентный человек, протестующий либерал, учившийся в Петербурге, свободный, неизвестно как попавший в Сибирь, зараженный до мозга кос­тей всеми болезнями и спивающийся по милости своего принципала, называющего его Колей. Посы­лает власть за наливкой. «Доктор! — вопит она. — Выпейте еще рюмку, в ноги поклонюсь!» Конечно, выпиваю. Трескает власть здорово, врет напропа­лую, сквернословит бесстыдно. Ложимся спать. Ут­ром опять посылают за начивкой. Трескают налив­ку до ю часов и наконец едут. Выкрест Илья Марко­вич. которог о мужики боготворят здесь — так мне говорили, — дал мне лошадей до Томска. Я, заседатель и писарь сели в одном возке. Заседа­тель всю дорогу врал, пил из горлышка, хвастал, что не берет взяток, восхищался природой и грозил ку­лаком встречным бродягам. Проехал 15 верст — стоп! Деревня Бровкино... Останавливаемся около жидовской лавочки и идем «отдыхать». Жид бежит за наливкой, а жидовка варит уху, о которой я уже писал. Заседатель распорядился, чтоб пришли сот­ский, десятский и дорожный подрядчик, и пьяный стал распекать их, нисколько не стесняясь моим присутствием. Он ругался, как татарин. Скоро я разъехался с заседателем и по отврати­тельной дороге вечером 15-го мая доехал до Том­ ска. В последние 2 дня я сделал только 70 верст можете судить, какова дорога! В Томске невылазная грязь.

Антон Павлович Чехов. Из письма А. С. Суворин Томск, 2 о мая 1890г.:

Всю дорог^г я голодал, как собака. Набивал себ брюхо хлебом, чтобы не мечтать о тюрбо, спарж и проч. Даже о гречневой каше мечтал. По целы! часам мечтал.

В Тюмени я купил себе на дорогу колбасы, но что з колбаса! Когда берешь кусок в рот; то во рту тако: запах, как будто вошел в конюшню в гот самый мс мент, когда кучера снимают портянки; когда же н; чинаешь жевать, то такое чувство, как будто вцепю ся зубами в собачий хвост, опачканный в дегоп Тьфу! Поел раза два и бросил.

Антон Павлович Чехов. Из путевого очерка:

Со мною от Томска до Иркутска едут два поручик и военный доктор. Один поручик пехотный, в м6> натой папахе, другой - топограф, с аксельбантов На каждой станции мы, грязные, мокрые, сонные