Чехов без глянца

то я желал бы, чтобы было наоборот, т. е. чтобы обед был лучше ватерклозета, тем более что после корнеевского с am ури некого у меня завалило все ну­тро, и я до самого Томска обойдусь без ватера. <...> Кострома хороший город. Видел я Плес, в кото­ром жил томный Левитан; видел Кинешму, где гу­ лял по бульвару и наблюдал местных шпаков; захо­дил здесь в аптек)' купить бертолетовой соли от языка, который стал у меня сафьяновым от санту- ринского. <...>

Холодновато и скучновато, но в общем занятно.

266 Свистит пароход ежеминутно; его свист — что-то

среднее между ослиным ревом и эоловой арфой. Через 5-6 часов буду в Нижнем. Восходит солнце. Ночь спал художественно. Деньги целы — это от­того. что я часто хватаюсь за живот. Очень красивы буксирные пароходы, тащущие за собой по 4-5 барж; похоже на то, как будто моло­дой. изящный интеллигент хочет бежать, а его за фалды держат жена-кувалда, теща, свояченица и ба­бушка жены.

Антон Павлович Чехов. Из письма семье. Кама, паро­ход «Пермь - Нижний», 24 апреля 1890 г.: Друзья мои тунгусы! Плыву по Каме, но местности определить не могу; кажется, около Чистополя. Не могу также воспеть красоту берегов, так как адски холодно; береза еще не распустилась, тянутся кое- где полосы снега, плавают льдинки — одним словом, вся эстетика пошла к черту. Сижу в рубке, где за сто­лом сидят всякого звания люди, и слушаю разгово­ры, спрашивая себя: «Не пора ли вам чай пить?» Если б моя воля, то от утра до ночи только бы и де­лал, что ел; так как денег на целодневную еду нет, то сплю и паки сплю. На палубу не выхожу — холод­но. По ночам идет дождь, а днем дует неприятный ветер.

Ах, икра! Ем, ем и никак не съем. В этом отношении она похожа на шар сыра. Благо, несоленая. Нехорошо, что я не догадался сшить себе мешочек для чая и сахара. Приходится требовать стаканами, что и невыгодно и скучно. Хотел сегодня утром ку­пить в Казани чаю и сахару, да проспал.

Антон Павлович Чехов. Из письма семье. Екатерин­бург, 29 апреля 1890 г.:

Друзья мои тунгусы! Кама прескучнейшая река. <...> Берега голые, деревья голые, земля бурая, тя- нутся полосы снега, а ветер такой, что сам черт не

сумеет дуть так резко и противно. Когда дует хо­лодный ветер и рябит воду, имеющую теперь после половодья цвет кофейных помоев, то становится и холодно, и скучно, и жутко; звуки береговых гар­моник кажутся унылыми, фигуры в рваных тулупах, стоящие неподвижно на встречных баржах, пред­ставляются застывшими от горя, которому нет кон­ца. Камские города серы; кажется, в них жители за­нимаются приготовлением облаков, скуки, мокрых заборов и уличной грязи — единственное занятие. На пристанях толпится интеллигенция, для кото­рой приход парохода — событие. Все больше Щер- баненки и Чугуевцы, в таких же шляпах, с такими же голосами и с таким же выражением «второй скрипки» во всей фигуре; по- видимому, ни один из них не получает больше 35 рублей, и, вероятно, все лечатся от чего-нибудь. <...>

Плыл я до Перми 2 ¹/ года — так казалось. Приплыл туда в 2 часа ночи. Поезд отходил в 6 часов вечера. Пришлось ждать. Шел дождь. Вообще дождь, грязь, холод... бррр! Уральская дорога везет хорошо. <...> Проснувшись вчера утром и поглядев в вагонное ок­но, я почувствовал к природе отвращение: земля бе­лая, деревья покрыты инеем и за поездом гонится настоящая метелица. Ну. не возмутительно ли? Не сукины ли сыны?.. Калош у меня нет, натянул я боль­шие сапоги и, пока дошел до буфета с кофе, про­душил дегтем всю Уральскую область. А приехал в Екатеринбург — гут дождь, снег и крупа. Натяги­ваю кожаное пальто. Извозчики — это нечто невооб­разимое по своей убогости. Грязные, мокрые, без рессор; передние ноги у лошади расставлены так / , копыта громадные, спина тощая... Здешние дрожки — это аляповатая пародия на наши брички. К бричке приделан оборванный верх, вот и все. И чем правильнее я нарисовал бы здешнего извоз­чика с его пролеткой, тем больше бы он походил на

карикатуру. Ездят не по мостовой, на которой тряс­ко, а около канав, где грязно и, стало быть, мягко. Все извозчики похожи на Добролюбова. В России все города одинаковы. Екатеринбург та­кой же точно, как Пермь или Тула. Похож и на Су­мы, и на Гадяч. Колокола звонят великолепно, бар­хатно. <...>

Здешние люди внушают приезжему нечто вроде ужа­са. Скуластые, лобастые, широкоплечие, с маленьки­ми глазами, с громадными кулачищами. Родятся они на местных чугунолитейных заводах, и при рожде­нии их присутствует не акушер, а механик. Входит в номер с самоваром или с графином и, того гляди, убьет. Я сторонюсь. <...>

Всю ночь здесь бьют в чугунные доски. На всех уг­лах. Надо иметь чугунные головы, чтобы не сойти с ума от этих неумолкающих курантов. Сегодня по­пробовал сварить себе кофе: получилось матрасин- ское вино. Пил и только плечами пожимал.

Антон Павлович Чехов. Из письма семье. Томск, 14-17 мая 1890 г.:

Возят через Сибирь почтовые и вольные. Я взял по­следних: все равно. Посадили меня раба Божьего в корзинку-плетушку и повезли на паре. Сидишь в корзине, глядишь на свег Божий, как чижик, и ни о чем не думаешь... Сибирская равнина начинается, кажется, от самого Екатеринбурга и кончается черт знает где; я сказал бы, что она очень похожа на на­шу южнорусскую степь, если бы не мелкий берез­няк, попадающийся то там, то сям, и если бы не хо­лодный ветер, покалывающий щеки. Весна еще не начиналась. Зелени совсем нет, леса голы, снег не весь растаял; на озерах стоит матовый лед. 9 мая в день св. Николая бьы мороз, а сегодня 14-го вы­пал снег в 1 вершка. О весне говорят одни толь­ко утки. Ах, как много уток! Никогда в жизни я не

видел такого утиного изобилия. Летают над голо­вой, вспархивают около тарантаса, плавают в озе­рах и в лужах, короче, в один день из плохого ружья я настрелял бы тысячу штук. Слышно, как кричат дикие гуси... Их здесь тоже много. Часто попадают­ся вереницы журавлей и лебедей... В березняке пор­хают тетерева и рябчики. Зайцы, которых здесь не едят и не стреляют, ничтоже сумняся стоят на зад­них лапках и, вздернув уши, любопытным взором провожают едущих. Они так часто перебегают до­рогу, что это здесь не считается дурною приметой. Холодно ехать... 11а мне полушубок. Телу ничего, хо­рошо, но ногам зябко. Кутаю их в кожаное пальто — не помогает... На мне двое брюк. Ну-с, едешь, едешь... Мелькают верстовые столбы, лужи, берез­нячки... Вот перегнали переселенцев, потом этап... Встретили бродяг с котелками на спинах; эти госпо­да беспрепятственно прогуливаются по всему си­бирскому факту. То старушонку зарежут, чтобы взять ее юбку себе на портянки, то сорвут с версто­вого столба жестянку с цифрами — сгодится, то про­ломят голову встречному нищему или выбьют глаза своему же брату ссыльному, но проезжающих они не трогают. Вообще в разбойничьем отношении ез­да здесь совершенно безопасна. От Тюмени до Том­ска ни почтовые, ни вольные ямщики не помнят, чтобы у проезжающего украли что-нибудь; когда идешь на станцию, вещи оставляешь на дворе; на вопрос, не украдут ли, отвечают улыбкой. О гра­бежах и убийствах по дороге не принято даже гово­рить. Мне кажется, потеряй я свои деньги на стан­ции или в возке, нашедший ямщик непременно воз­вратил бы мне их и не хвастался бы этим. Вообще народ здесь хороший, добрый и с прекрасными тра­дициями. Комнаты у них убраны просто, но чисто, с претензией на роскошь; постели мягкие, все пу- 270 ховики и большие подушки, полы выкрашены или

устланы самоделковыми холщовыми коврами. Это объясняется, конечно, зажиточностью, тем, что се­ мья имеет надел из i б десятин чернозема и что на этом черноземе растет хорошая пшеница (пшенич­ная мука стоит здесь 30 коп. за пуд). Но не все мож­но объяснить зажиточностью и сытостью, нужно уделить кое-что и манере жить. Когда ночью вхо­дишь в комнату, в которой спят, то нос не чувствует ни спирали, ни русского духа. Правда, одна старуха, подавая мне чайную ложку, вытерла ее о задницу, но зато вас не посадят пить чай без скатерти, при вас не отрыгивают, не ищут в голове; когда подают во­ду или молоко, не держат пальцы в стакане, посу­да чистая, квас прозрачен, как пиво, — вообще чис­топлотность, о которой наши хохлы могут только мечтать, а ведь хохлы куда чистоплотнее кацапов! Хлеб пекут здесь превкуснейший; я в первые дни объедался им. Вкусны и пироги, и блины, и оладьи, и калачи, напоминающие хохлацкие ноздреватые бублики. Блины тонки... Зато все остальное не по европейскому желудку. Например, всюду меня пот­чевали «утячьей похлебкой». Это совсем гадость: мутная жидкость, в которой плавают кусочки дикой утки и невареный лук; утиные желудки не совсем очищены от содержимого и потому, попадая в рот, заставляют думать, что рот и rectum[8] поменялись местами. Я раз попросил сварить суп из мяса и из­жарить окуней. Суп мне подали пресоленый, гряз­ный, с закорузлыми кусочками кожи вместо мяса, а окуни с чешуей. Варят здесь щи из солонины; ее же и жарят. Сейчас мне подавали жареную солони­ну: преотвратительно; пожевал и бросил. Чай здесь пьют