Чехов без глянца

Давыдов и Жан говорить о пьесе. С Вашими поправками я согласен — и благодарю looo раз. Только, пожалуйста, не жалейте, что Вы не были на репетиции. Ведь была в сущности толь­ко одна репетиция, на которой ничего нельзя было понять; сквозь отвратительную игру совсем не вид­но было пьесы. <...>

Сестра в восторге от Вас и от Анны Ивановны, и я рад этому несказанно, потому что Вашу семью люб­ лю, как свою. Она поспешила из Петербурга домой, вероятно думала, что я повешусь. У нас теплая, гнилая погода, много больных. Вче­ра у одного богатого мужика заткнуло калом киш­ку, и мы ставшш ему громадные клистиры. Ожил.

Окончательный диагноз

Иван Леонтьевич Щеглов:

Злополучное представление, как уже известно, со­стоялось поздней осенью 1896 г.; а уже ранней вес­ ной следующего года — следовательно, менее, чем через полгода — Чехов лежал в московской клини­ке с явно обнаруженными признаками чахотки...

Михаил Павлович Чехов:

В марте 1897 года брат Антон опасно заболел. Ни­чего не предчувствуя и не подозревая, он отпра­ вился из Мелихова в Москву, где его ожидал Суво­рин. Едва только они сели в «Эрмитаже» за обед, как у Антона Павловича хлынула из легких кровь. Несмотря на принятые обычные меры, истечение крови не прекращалось.

Вот как описывает старик Суворин это несчастье в своем «Дневнике», причем я для ясности буду в его заметку вставлять свои пояснения в скобках: «Третьего дня у Чехова пошла кровь горлом, когда мы сели за обед в „Эрмитаже' Он спросил себе льду, и мы, не начиная обеда, уехали. Сегодня он ушел к себе в „Б. Моск.' (овскую гостиницу). Два дня лежал у меня. Он испугался этого припадка и говорил мне, что это очень тяжелое состояние.

13 hit 1950

„Для успокоения больных (говорил Чехов) мы го­ворим во время кашля, что он — желудочный, а во время кровотечения — что оно геморроидальное. Но желудочного кашля не бываег, а кровотечение непременно из легких. У меня из правого легкого кровь идет, как у брата и другой моей родственницы, которая гоже умерла от чахотки'... Вчера (я, Суво­рин) встал в 5 часов утра, не уснул ни минуты, на­писал записку Чехову и сам отнес ее в „Б. Моск.' (овскую гостиницу), потом гулял в Кремле, по набе­режной к Спасу и обратно и „Спав, базар'. В 7 часов пришел (обратно к себе) в отель. Лег и уснул не­много. В 11-м часу пришел (от Чехова) доктор Оболонский и сказал, что у Чехова в 6 часов утра пошла опять кровь горлом и он отвез его в клини­ку Остроумова на Девичьем иоле. Надо знать, что 24 (марта) утром, когда я еще спал (и когда Чехов двое суток после описанного обеда в „Эрмитаже' провел в номере у Суворина), Чехов оделся, разбу­дил меня и сказал, что он уходит к себе в отель. Как я ни уговаривал его остаться (у меня), он ссылался на то, что (у него в гостинице на его имя) получено много писем, что со многими ему надо видеться и т. д. Целый день он говорил, устал, и припадок к утру повторился. Я дважды был вчера у Чехова в клинике. Как там ни чисто, а все-таки это больница и там больные. Обеда­ли в коридоре, в особой комнате. Чехов лежал в № 16, на десять номеров выше, чем его „Пала­та № 6', как заметил Оболонский. Больной смеет­ся и шутит по своему обыкновению, отхаркивал кровь в большой стакан. Но когда я сказал, что смотрел, как шел лед по Москве-реке, он изменил­ся в лице и сказал: „Разве река тронулась?' Я пожа­ лел, что упомянул об этом. Ему, вероятно, пришло в голову, не имеют ли связь эта вскрывшаяся река и его кровохарканье. Несколько дней тому назад он говорил мне: „Когда мужика лечишь от чахотки, он говорит: «Не поможет. С вешней водой уйду»' О том. что случилось с Антоном Павловичем во время обеда в «Эрмитаже» и происходило потом все последующие дни. мы все узнали далеко не гот- час. Но даже для нас, Чеховых, после выхода суво- ринского «Дневника» в свет явилось полной не­ожиданностью то, что после случившегося припад­ка Антон Павлович целых двое суток пролежал не у себя, а в номере у А. С. Суворина в гостинице «Славянский базар», где, без сомнения, пользовал­ся чисто отеческим уходом. Когда Антона Павлови­ча поместили в клинику, то я был далеко на Волге, а сестра Мария Павловна находилась в Мелихове и ничего не знала. Приехав в Москву, она, к удивле­нию своем)', встретила на вокзале брага Ивана Пав­ловича, который передал ей карточку для посеще­ния в клинике больного писателя. На карточке было написано: «Пожалуйста, ничего не рассказы­вай матери и отцу». Бросив случайный взгляд на столик, она увидела на нем рисунок легких, причем верхушки их были очерчены красным карандашом. Она тотчас же догадалась, что у Антона Павловича была поражена именно эта часть. Это и самый вид больного ее встревожили. Всегда бодрый, веселый, жизнерадостный, .Антон Павлович походил теперь на тяжелобольного; ему запрещено было двигаться, разговаривать, да он и сам едва ли бы имел для это­го достаточно сил. Когда его перевели потом из от дельной комнаты в большую палат)', то навещавшая его вновь сестра застала его ходившим по ней взад и вперед в халате и говорившим: «Как это я мог прозевать у себя притупление?» В клинике Антона Павловича посетил Лев Николаевич Толстой, раз­говаривавший с ним об искусстве. Как бы то ни было, а т еперь дело представлялось ясным. У Антона Павловича была официально

констатирована бугорчатка легких, и необходимо было теперь от нее спасаться во что бы то ни ста­ло и, несмотря ни на что, бежать от гнилой тогда северной весны.

Антон Павлович Чехов. Из письма А. С. Суворину. Москва, J апреля 1897 г.:

Доктора определили верхушечный процесс в лег­ких и предписали мне изменить образ жизни. Пер­вое я понимаю, второе же непонятно, потому что почти невозможно. Велят жить непременно в де­ревне, но ведь постоянная жизнь в деревне предпо­лагает постоянную возню с мужиками, с животны­ми, стихиями всякого рода, и уберечься в деревне от хлопот и забот гак же трудно, как в аду от ожо­гов. Но все же буду старагься менять жизнь по мере возможности, и уже через Машу объявил, что пре­кращаю в деревне медицинскую практику. Это бу­дет для меня и облегчением, и крупным лишением. Бросаю все уездные должности, покупаю халат, бу­ду греться на солнце и много есть. Велят мне есть раз шесть в день и возмущаются, находя, что я ем очень мало. Запрещено много говорить, плавать и проч., и проч.

Кроме легких, все мои органы найдены здоровы­ми, все органы; что у меня иногда по вечерам бы­вает импотенция, я скрыл ог докторов. До сих нор мне казалось, что я пил именно столь­ко, сколько было не вредно; теперь же на поверку выходит, что я пил меньше того, чем имел право пить. Какая жалость!

Автора «Палаты № 6» из палаты № 16 перевели в 14. Тут просторно, два окна, потапенковское освещение, три стола. Крови выходит немного. После того вечера, когда был Толстой (мы долго разговаривали), в 4 часа утра у меня опять шибко пошла кровь.

Мелихово здоровое место; оно как раз на водоразде­ле, стоит высоко, так что в нем никогда не бывает лихорадки и дифтерита. Решили общим советом, что я никуда не поеду и буду продолжать жить в Ме­ лихове. Надо только покомфортабельнее устроить помещение. Когда надоест в Мелихове, то поеду в соседнюю усадьбу, которую я арендовал для брать­ев, на случай их приезда.

Ко мне то и дело ходят, приносят цветы, конфек- ты, съестное. Одним словом, блаженство. <...> Я пишу уже не лежа, а сидя, но написав, тотчас же ложусь на одр свой.

Иван Леонтьевич Щеглов:

В апреле 1897 г., в бытность мою в Москве, я полу­чил от Чехова открытку (со штемпелем от 5 апре­ля) с приглашением навестить его: «Милый Жан, буду с нетерпением ожидать Вас. Приходите во всякое время дня, кроме промежутка от часа до трех пополудни, когда происходит кормление и прогуливание больных зверей. Я скажу швейцару, чтобы он принял Вас. Или лучше всего, когда при­дете, пришлите мне со швейцаром Вашу карточку, и я скажу, чтобы Вас привели ко мне немедленно. Мне гораздо лучше. Я уже гуляю. — Обитатель пала­ты № 14, А. Чехов. Суббота. Клиника проф. Остро­умова».

Невеселое вышло это свидание!.. Кроме того, в помещении, где находился Чехов, было еще двое больных, и это стесняло свободу бе­седы... Помещение — светлое, высокое, простор­ное, каковым русские литераторы редко пользуют­ся. находясь в добром здоровье. Чехов лежал на койке в больничном халате, зало­жив руки за голову, и о чем-то думал... Сбоку, вро­вень с кроватью, помещалась предательская жес­ тяная посудина, прикрытая чистым полотенцем.

куда A. 11. изредка откашливался. С другой сторо­ны — столик, и на нем пачка писем, чья-то толстая рукопись и вазочка с букетом живых цветов. Уви­дя меня, он поднялся с кровати, протянул исхуда­лую руку и улыбнулся своей милой доброй «чехов­ской» улыбкой. Я сел рядом на стул.