– Нет в Сибири дорог. В Сибири есть только направления.
Китаец ничего не понял, но переспрашивать не стал. Так стремительно юркнул в чащу, что немец снова схватился за ружье:
– О, Готт штраффе Чина! Как теперь пельмени?
Даже Павлик рассердился на непонятливого немца:
– Какие пельмени? Из китайца-та?
6
Ночью в прихожей фрекен Эрика снова случайно натолкнулась на Виталия.
«Унд ду, майн Шатц, – замлела. – Блибст херр». Под жадный шепот немки, так ужасно походившей и на Катерину. и на любимую учительницу географии, обалдевший Виталий только радовался, что прошлой ночью столкнулся с ненасытной фрекен все же не в спальне. Это ведь только прихожая, Катька ничего не учует, успокаивал себя. В прихожей все равно раздеваются. А это только кухня. Ну, какая в кухне любовь? В кухне все кидают на стол. Катька, Катенька, чудо нежность, в спальню к нам немцы не прорвутся! «О, майн Готт!» Стоны фрекен Эрики разносились по всему дому. Так громко, что, в конце концов, в дверь постучали.
Выпихнув голенькую фрекен в гостиную, Виталий открыл дверь.
В морском тельнике, в пятнистых армейских шортах и в грубых сандалиях, от которых почему-то несло дегтем, стоял в дверях поддатый Мишка Шишкин:
– У тебя кричали?
– Ну?
– Пытки? Унижения?
– Тебе какое дело?
– Если ты с немцами так, то мне радостно.
– Ну, с немцами.
– Так иностранные же поданные! – густо выдохнул Шишкин. – Незамедлительно зарегистрироваться должны. Поднимай!
– С чего это ты начал тут отдавать приказы?
– А с того, что кончилась ваша власть! – весело и пьяно произнес Шишкин известную историческую фразу. – Я тебя предупреждал, паук: земля – крестьянам, власть – рабочим! Осушим гнилые болота, откроем светлые избы-читальни, бесплатный свет проведем в каждый дом, понял, гидра? – с вдохновением утописта рычал бывший капитан. – Преобразим чудесный край сами, без вашего поганого иностранного капитала, без грязных предателей…
И не выдержал, рявкнул:
– На!
– Что это?
– Немке гондоны!
– Ты сколько сегодня выпил?
Шишкин торжествующе рассмеялся:
– Твои стукачи столько все равно не выпьют.
Действительно, пару недель назад Виталий тайком организовал общественную анкету. Называлась: «
Даже самый поверхностный анализ полученных анкет (почти все они прошли тайную правку бдительного благушинского комитета революционеров) показал, что общественный напряг в селе усиливается. По анкетам, поправленным революционерами, получалось, что главным сегодняшним чувством зрелых благушинцев является ненависть ко всему новому. На втором месте шла тоска по советским временам. На третьем – конкретное отношение к Золотым Яйцам и гуманитарной жабе. И только уже потом, с большим отрывом, следовали всякие частности, вроде скорейшего восстановления в селе народной власти, бесплатной медицины и образования.
Еще анкета выявила интерес благушинцев к рейтингам.
Если бы, например, в течение текущей недели село Благушино проголосовало за стоящего у власти президента, то самые большие шансы возглавить политические и экономические реформы получил бы независимый пенсионер бывший партийный секретарь товарищ Ложкин. Хорошие шансы были также у Всесоюзного старосты Калинина и, как это ни странно, у деда Егора Чистякова из Рядновки. Впрочем, больше всего изумило Виталия появление в политическом рейтинге скромного рядновского скотника Гриши Зазебаева. Он больше чем на тридцать процентов обошел проклятую гуманитарную жабу, а что касается Золотых Яиц, тот даже в список не попал.
Проанализировав анкеты, Виталий всей шкурой почувствовал близость перемен.
Дошел до него и слух, что в город за дешевой огненной водой срочно отправлена быстроходная моторная лодка. Еще говорили, что не сегодня-завтра со складов «Зимних витаминов» начнут бесплатно раздавать всяческие товары. Только об этом и говорили. Пьяная Тайка Струкова, сторожиха с заправки, так и заорала, увидев на улице Колотовкина: «Ой, люди, люди!» – «Ты чего?» – «Объявляю бессрочную голодовку!» – «Да почему?» – «А всякие, видите? Обижают простой народ». – «Чего голодовкой-та добьешься?» – «Покою!»
Люди нехорошо перешептывались.
Не ко времени стучал на дереве ученый дятел Павлика Мельникова.
Поддатые скотники на краю села снимали лопатами жирный дерн. Колотовкин спросил:
– Что копаете?
Ответили:
– Окопы.
– Это еще зачем?
– Немцы в селе.
Тянуло ветерком с болот.
На обочине валялся попик отец Борис по прозвищу Падре.
На рейде, против села, чуть ниже затопленной баржи, преграждавшей путь к заправке, грозно дымил буксир капитана Степы Карася. Проклятый одноногий Ахав тоже терпеливо выжидал развития событий. Стрелы бортовых лебедок торчали в сторону берега. как стволы скорострельных пушек. «Пыжик, карла!» – ругались скотники и бурлаки, плюясь в сторону дома Колотовкина. В окне, голый по пояс, малость обрюзгший от непрекращающейся пьяни, на голове тирольская шляпа с пером, херр Цибель важно репетировал будущую речь перед глупыми, купленными им русскими мужиками. Поддатые скотники и бурлаки, наблюдая с бугра за таким позором, зеленели от ненависти, но дисциплина у них пока держалась. Для этого прихрамывал вдоль отрытых окопов заскорузлый старинный дед Ивлев – в телогрейке, в валенках и в шапке с красным бантом. Совсем как комиссар. Тоже мечтал омыть валенки в каком теплом океане. А Володька Зоболев, недавно вернувшийся из Томска, показывал мужикам новенький противогаз. «Смотрите, – показывал. – Делаешь большой глоток самогона и сразу натягиваешь маску на лицо. Никаких потерь. Все пары алкоголя идут в организм».
Скотники и бурлаки переглядывались. «Тлетворное влияние запада, – сердился старинный дед. – Это у них там так принято». – А сын кузнеца Кешка Власов злился: «Ты, Зоболев, прямо как трансформер. Все трясешься и трясешься». – «А плесните в стакашек». – «Ты же в Томск ездил лечиться». – «Не долечили наверное».
Зоболева жалели.
Сам он, кстати, считал, что чувствует себя плохо вовсе не из-за благушинского некачественного самогона, а исключительно потому, что лечился в Томске. Заложив стаканчик, трясясь, спускался на берег, устраивался на мостках, далеко уходящих в реку. Жалел себя: вот даже выпивка перестала действовать. Вдруг вылетал из воды здоровенный судак, разворачивался колесом, припечатывал Зоболева по морде.
Этому радовался.
Все-таки внимание.
7
События той ночи Виталий позже пояснял неохотно.
Будто бы вдруг в полную силу застучал умный дятел, падла.
Виталий, правда, будто бы не сразу обратил на это внимание, потому что фрекен Эрика сильно стонала и вскрикивала, горячо прижав его в прихожей к стоячей вешалке. Шкура медведя щекотала босые ноги, фрекен задрала ноги, крепко обхватив Виталия. В дальней спальне храпел херр Цибель. Фрекен Эрика сладостно вскрикивала: «О, майн Готт! О, химмель херр Готт!» Но даже сквозь эти сладостные стоны пробился тревожный звон колокола, и еще какой-то неясный, но явно опасный шум. Виталий будто бы сразу стряхнул фрекен Эрику на медвежью шкуру. Она, конечно, вновь попыталась на него вскарабкаться, но он грозно прикрикнул: «Аллес цурюк!»
Распахнул окно, выходящее на улицу.
Дом Мельникова горел.
Искры нежно мешались с цветными звездами, красиво и широко отражались в речной воде. Огромная толпа металась вокруг горящего дома. Сперва Виталий решил, что люди таскают ведра с водой, потом понял, что ищут Павлика. «А вот оторвать ему Золотые Яйца!» В том же контексте помянули и гуманитарную жабу.
– Буди херра Цибеля!
Пока испуганная немецкая переводчица натягивала юбку и блузку, застегивала на себе всю эту хитрую женскую упряжь, Виталий укрепил металлические задвижки на входных дверях и на ставнях, а попутно освободил задвижку задней двери, о которой в селе никто, кроме давно уехавших строителей, не знал.
– Где ключ?
– Вас гехт лос? – ничего не понимал немец.
– Это потом, потом, херр Цибель! Где ключ? Сейф, говорю, открывайте.
Во входную дверь уже колотили тяжелым. «Колотовкин, выходи к народу, гуманитарная жаба!» Бунтовщики жаждали крови. Немец, волнуясь, поворачивал
