даже рта открыть не мог.
«Ну! Давай же! – понукал он себя и слышал ответ: – Стоять! Не сметь!»
Он сделал еще одну попытку, и тотчас же в груди и животе его вспыхнуло такое пламя, что казалось, языки его вот-вот вырвутся изо рта и ушей.
«Что это?! Что?!» – в ужасе вопрошал себя он, пускаясь бегом по Большой Морской.
– А-а, это?! – Кучер, увидевший улепетывающего без оглядки хозяина, привстал на козлах, пытаясь привлечь его внимание, но безо всякого результата. Тот несся, перескакивая сметенные дворниками снежные брустверы, не разбирая дороги, пугая встречных пешеходов и окрестных собак.
Распутин бежал не останавливаясь, покуда впереди не замаячила золотым куполом громада Исакиевского собора. Он бросился к нему, как бросаются под защиту крепостных стен солдаты разгромленного войска. Бросился и, споткнувшись на ровном месте, рухнул наземь. И тут же словно кто-то наложил раскаленное тавро ему между лопаток. Гришка Новых по-звериному скосил глаз и с ужасом поймал на себе тяжелый давящий взгляд мрачного всадника, гарцующего на приподнятом уздою коне – памятник Николаю I пристально следил за каждым его движением.
«– Не ходи туда! – потребовал властный и, что самое ужасное, чужой голос в его голове, и от колонн собора на царского любимца повеяло ледяным холодом.
– Чего это вдруг? – собравшись с силами, молча поинтересовался у себя самого Распутин.
Боль в животе и груди резко усилилась.
– Потому что я так велю!
– Ты мне никто, чтобы повелевать!
– Отныне ты – лишь часть меня. Незначительная часть.
– Ну уж нет! – Старец обтер лицо снегом и, сцепив зубы, вскочил на ноги.
– Не будь дураком, – уже чуть мягче и увещевающе заговорил внутренний голос. – Не будь дураком, и я сделаю тебя повелителем этого мира.
«Нечистый искушает!» – мелькнула в голове Григория запоздалая догадка. Он попробовал сотворить крестное знамение, и тут же услышал раздраженное:
– Опусти руку, отсохнет!
«Видать, и впрямь чертова ведьма знается с врагом рода людского, – с тоскою подумал „божий человек“, – вот и натравила».
– Знается-знается, – насмешливо подтвердил голос.
– Убью падлюку! – взревел Распутин уже во всю мощь.
– И пальцем ее не тронешь! Во всяком случае, пока я тебе не дозволю».
Лунев с нескрываемым удивлением глядел на жандармского поручика, строя догадки, сам ли Вышеславцев повредился в уме или таки свидетель ему попался сбрендивший. Порученное государем дело с самого начала вызывало у контрразведчика легкую оторопь, теперь же, когда стремительно развивающиеся события подхватили его, точно балтийская волна бумажный кораблик, он и вовсе чувствовал себя прескверно. С одной стороны, Платон Аристархович мог числить в активе, кроме обнаруженного Фехтмейстера, целый узел связанных с ним высокопоставленных заговорщиков. «Точнее, вероятных заговорщиков», – поправил он себя. Ему удалось подобраться вплотную к этому осиному гнезду, оставалась самая малость. С другой же стороны, чем дальше, тем больше дело превращалось в какую-то невероятную фантасмагорию с участием демонов и отсутствием здравого смысла.
Еще нынче утром ему докладывали о пьяных вдрызг жандармах, найденных спящими на парадной лестнице в доме бывшего обер-полицмейстера на Большой Морской, и дебоше, устроенном Старцем Григорием в салоне госпожи Эстер. К полудню Распутин уже оказался обуян демоном, а еще и обеда нет, как выяснилось, что именно он врывался с ножом в эту злосчастную квартиру с целью грабежа…
Что ж тогда готовил вечер? Если окажется, что подельниками Распутина в этом налете были, скажем, господин Родзянко и французский посол месье Палеолог, он, пожалуй, и этому не удивится.
Контрразведчик еще раз смерил долгим взглядом осунувшуюся фигуру Вышеславцева с его тоскливо обвисшими усами и вздохнул про себя: «Эх, кабы не Шультце, спихнул бы это дело сыскной полиции! Пусть уж вместе с жандармерией бандитов ловят. К чему мне-то мозги сушить? Но если и впрямь братья Шультце и Фехтмейстер работают в одной упряжке, то картина, выходит, ни дать ни взять – последний день Помпеи! Ибо заговор плетется на деньги австрийской разведки. Знали бы налетчики, какую кашу они заваривают! Видать, не обмануло государя чутье! Это действительно задачка для контрразведки!»
– Так что ж вам наплел этот свидетель? – наконец произнес Лунев.
– Он, с вашего позволения, плести-то не очень может. Он то ли серб, то ли черногорец, то ли уж совсем не пойми кто. По-нашему едва лопочет.
– Но про Распутина-то налопотал?
– Так точно. Сказал, увидал в окно. По стати, говорит, похож, в газете видел. Побежал жандармам помогать, даже пистолет с собой прихватил.
– Какой еще пистолет?
– «Штайер», австрийский.
– Ну, что еще рассказывает?
– Больше ничего. На своем так что-то курлычет, ну да кто ж его поймет?
– Вот уж, храни господи, свидетель! – скривился Лунев. – Что ж делать, поручик? Я тоже в сербском не силен. А по-французски, по-немецки он не разумеет?
– Откуда ж, ваше высокоблагородие. Дикий горец!
– Да, ну и загадал ты загадку! – Контрразведчик хрустнул пальцами. – А впрочем… Сотник!
– Я, ваше высокоблагородие! – Атаманец, верно ожидавший за дверью, тотчас появился в кабинете, точно чертик из табакерки.
– Ты намедни хвалился, что в языках отменный знаток?
– Есть такое дело, – кивнул казак.
– И сербским владеешь?
– Почитай как родным. От моего дома до Славяносербска рукой подать.
– Подробности ни к чему! – отмахнулся Лунев. – Поедешь сейчас с господином поручиком на Фонтанку, в жандармское управление. Там одного капрала допросить нужно…
– Господин полковник, разрешите доложить! Ни к чему ездить, – вмешался Вышеславцев. – Этот серб внизу, под конвоем в машине дожидается.
– Что ж, – Лунев поморщился, – ладно, веди его сюда.
Капрал Длугаш, смуглый, как большинство горцев, стоял перед сурового вида полковником с флигель-адъютантскими аксельбантами. Меньше всего он желал бы находиться сейчас здесь, в контрразведке и отвечать на вопросы этого человека с серьезным, едва ли не жестким лицом и пристальным изучающим взглядом из-под темных бровей. Петр Длугаш мял в руках солдатскую папаху, раздобытую им по случаю вместо высокой сербской пилотки, мало подходящей для здешней суровой зимы. Как и было положено, он четко отбарабанил имя, звание и часть, в которой служил прежде, и теперь с ужасом ждал следующих вопросов. Сейчас он и сам не смог бы сказать определенно, чего опасается больше: собственного разоблачения или же того кошмара, что назревал в российской столице.
Тогда у дверей квартиры Лаис на вопрос жандарма он выпалил первое, что пришло в голову, и ему казалось, что придумано замечательно. Но вместо того, чтобы ринуться вслед убегающему «преступнику», блюститель порядка силком потащил ценного свидетеля в дом, чтобы записать его показания. Нотер Барраппа знал несколько славянских языков, но капрал Длугаш плохо говорил по-русски и, пожалуй, еще хуже понимал. Его речь была сбивчива и почти бессвязна: «Он видел в газетах фотографии нынешнего гостя дамы из дома напротив, слышал, как все кругом, от дворника Махмуда до хозяина особняка Горнвигеля, ругали бородача на чем свет стоит, величая его разбойником. Он числил его отпетым преступником, поимка которого обещала хорошее вознаграждение. А главное, один из тех, кто намедни ворвался в квартиру госпожи Эстер, двигался точно так же».
В тот момент, когда Барраппа ожесточенно пытался объяснить жандарму необходимость погони, в комнату вошла Лаис. Увидев капрала с пистолетом в руках, она тут же лишилась чувств. Вызванный по телефону жандармский офицер, услышав, кто подозревается в налете, также не стал искать обуянного демоном бородача, зато предоставил самому Длугашу возможность отвечать на вопросы
