посидим и поедем к Папа, раз уж так ему в голову вступило.
Глава 20
Сегодняшние новости, как правило, слишком правдивы, чтобы быть хорошими.
Глаза Барраппы уже вполне привыкли к окружающей темноте. Камера следственного изолятора контрразведки Петроградского военного округа была «нумером на две персоны», однако сейчас ему случилось расположиться в узких, точно коридор, апартаментах в гордом одиночестве. Он прислушивался, стараясь вычленить какие-либо звуки из давящей тишины. Через окно скорее чудились, нежели слышались суетливые голоса будничного города. За дверью время от времени громыхали сапоги надзирателя – щекастого, точно бульдог, детины с отсутствующим взглядом выцветших, подобно местному небу, голубовато-белесых гляделок.
Так прошли сутки. Понимая, что с железной дверью и зарешеченным окошком под самым потолком ничего не поделаешь, Барраппа завалился на измочаленный предыдущими жильцами тюфяк и неожиданно для себя быстро уснул. Усталость навалилась медведем, не давая поднять головы и лишая возможности сопротивляться. Неведомо, как долго проспал он, но пробуждение обрадовало полным восстановлением сил. Узник вскочил, ежась от холода, и так же, как всякий день прежде, начал выполнять заученные с детства упражнения, ставшие едва ли не священным ритуалом.
Железная пластина на двери, закрывавшая круглое застекленное отверстие, тут же отъехала в сторону, демонстрируя ничего не выражающий, почти совиный глаз.
– Не положено! – донеслось из тюремного коридора.
Посреди дня дверь отворилась, и подследственному была выдана миска какой-то баланды с куском черного хлеба. Чуть позже посуда была отобрана бдительным надзирателем, четко усвоившим указанную в сопроводительном документе арестанта склонность к побегу и, должно быть, опасавшимся, как бы тот не сделал подкоп этими нехитрыми орудиями.
Конечно, рыть подземный ход, подобно графу Монте-Кристо, сербский капрал не собирался. Но в одном надсмотрщик был прав – все это время мысли Барраппы были направлены к одному – покинуть эти стены. Если бы перед ним стал вопрос, расправиться ли для этого с охранником или же сохранить ему жизнь, – долго бы над этим заключенный не раздумывал. Снова и снова Барраппа возвращался мыслями к недавней встрече со звериного вида бородачом, в глазах которого ясно читалась обуянность демоном. Впрочем, ясно ли? Сколько раз за последние годы он сталкивался с тем, что очевидное для него для всех прочих оставалось тайной за семью печатями.
«Надо действовать, – твердил себе нотер. – Надо как можно быстрее выбираться отсюда. Лаис одной не под силу управиться и с демоном и с тем чудовищем в человеческом облике, которое взяло на себя неблагодарную роль жеребца для повелителя бесовских легионов. Если сейчас не успеть, другого шанса не будет».
Однако как ни силился Барраппа отыскать хоть малейшую лазейку – все тщетно. Он пытался поймать взглядом тупой взгляд тюремщика, чтобы подчинить его сознание, заставить открыть дверь и провести через посты. Но глаза надзирателя оставались, как и прежде, пустыми и ничего не выражающими. Он мог бы напасть на этого детину, обезоружить, но выйти… Нет, это было чересчур опасно, сейчас у него просто нет права так рисковать собой. Необходимо было дать знать собратьям на воле о своей участи. Но как?!
Петр Длугаш лежал на продавленном тюфяке, пытаясь рассмотреть терявшийся во тьме высокий потолок, и в отчаянии подгонял собственные мысли, требуя от них совершить невозможное.
Когда по коридору вновь затопали тяжелые сапоги, Барраппа невольно вскинулся, ожидая, что, быть может, случай подбросит ему шальную удачу. К звуку уже знакомых шагов надзирателя примешивался еще один, новый. Так обычно ходят небольшие люди, склонные к шумным нервным речам и яростной жестикуляции. Они точно подпрыгивают, чтобы казаться больше.
Заслонка на двери вновь отошла в сторону, поднесенный к отверстию фонарь выхватил из тьмы углы камеры, заскрежетали тяжелые засовы, клацнул замок, и надзиратель сонно втолкнул внутрь худосочного субьекта с докторской бородкой в золотом велосипеде-пенсне.
– Сатрап! Я не позволю с собой так обращаться! – вполне оправдывая ожидания Барраппы, звонко крикнул его новый сосед.
– Да иди уж, чего горланить! – без злобы, да, впрочем, и без каких-либо иных чувств, проговорил тюремщик, закрывая ладонью распахнутый зевотой рот. – Кормят тут к полудню. Тюфяк есть. А ежели следователь прикажет, то днем с двух до трех будет тебе прогулка.
– Я требую, чтобы вы обращались ко мне на вы! Я в конце концов…
Неведомо, что хотел сообщить вновь прибывший субъект после конца концов, поскольку дверь за ним захлопнулась, не давая гневливому арестанту развить затронутую тему.
– Сатрап! – Заключенный стукнул было кулаками по двери, но, ойкнув от неожиданной боли, продолжил вопль уже без рукоприкладства: – Полицейская крыса! Негодяй!
– Время спать, – со вздохом проговорил Барраппа, пытаясь унять шум.
– О, простите! Я вас не заметил. Доброй ночи, гражданин, – с пафосом, но уже без крика продолжил его сокамерник. – Позвольте мне представиться. Францевич Людвик Казимирович, присяжный поверенный и адвокат.
– Петр Длугаш, капрал сербский армий, – чуть приподнялся на лежанке Барраппа.
– За что вас? – участливо поинтересовался новый арестант.
– Документ не был, говорить плохо, сказали – шпион.
– Ничего, разберутся, я вас уверяю, – обнадежил присяжный поверенный. – А вот у меня ерунда какая- то. Мне подбросили фальшивые купюры. Говорят, что их нашлепали то ли немцы, то ли австрияки, и, мол, я с ними в сговоре. Ну уж нет – это все козни моих врагов! Я вижу их насквозь! Они хотят заставить меня замолчать!..
«Какие достойные люди», – подумал Барраппа, но вслух только тяжело вздохнул.
– Но мой голос всегда на стороне угнетенных, – не унимался Францевич. – В конце концов, в России есть закон! И справедливость! И они восторжествуют! Быть может, вы слышали о недавнем суде над социалистами-непримиренцами? Я выступал там…
– Давай спать, – оборвал его Барраппа. – Завтра говорить.
Он повернулся лицом к стене, стараясь вновь сконцентрироваться на идее скорейшего побега.
Николай II был хмур и выглядел раздраженным и усталым. Конечно, он не мог позволить себе опуститься до того, чтобы кричать на собеседника, но сейчас ему больше всего на свете хотелось сломать вращаемый в пальцах заточенный карандаш, которым он делал пометки в записной книжке, и заорать во все горло: «Да они что там, очумели, канальи?!» – но жребий монарха лишал его этой последней радости.
Между тем осанистый докладчик, держа перед собой раскрытую папку, обтянутую кордовской тисненой кожей, продолжал:
– По данным комиссии, созданной начальником штаба VII армии генерал-майором Головиным, маршевые роты приходят к месту дислокации своих полков уже поголовно обутые в старую изношенную обувь.
– Но ведь здесь же им выдают новешенькие сапоги?!
– Так точно, ваше величество. Генерал-майор Головин сам лично выяснял это странное обстоятельство и пришел к неутешительному выводу: проходя через села, едва ли не все солдаты меняют новые сапоги на старые.
– Но это же абсурд! Они что же, не понимают, что воевать в старой изношенной обуви – значит, обрекать себя на увечья?! Ведь это же обмороженные гниющие ноги!
– Увы, многие из солдат нового призыва считают, что лучше уж с обмороженными ногами в госпитале, а то и вовсе в тылу без двух-трех пальцев, чем в полном здравии на передовой. К тому же кто-то пустил слух, что по прибытии к месту назначения солдаты получат новые сапоги.
Император начал вновь ожесточенно тереть грани карандаша.
– Что это, интересно знать – вечное разгильдяйство или же злой умысел?
– Неизвестно, – покачал головой докладывающий положение дел начальник Военно-походной канцелярии. – Следствие ведется. Однако должен заметить, что на Кавказе, там, где наши дела обстоят наилучшим образом, подобные явления практически не наблюдаются.
