— Не прикидывайтесь дурачком, Сивков! Даже ежу понятно, что лететь одному по меньшей мере глупо. Достаточно одного, самого захудалого 'мессера'…
Я молчу. Штурман эскадрильи грозно спрашивает Петю:
— Где бомбили?
Штурман Петя Земляков волнуясь больше чем над целью, показывает точку на карте крупного масштаба.
'Не дай бог, по своим, как было однажды', — невольно думают наши товарищи, присутствовавшие при этом разговоре.
Но, кажется, мы выдержали экзамен своих грозных начальников и, главное, товарищей по эскадрилье…
— Ну, ладно, — цедит сквозь зубы комэск. — Всем быть готовым к следующему боевому вылету. А с вами, — он кивает нам с Петей, — мы ещё разберемся. — И уходит в землянку.
Я отделался 'легким испугом', а капитану Сураю чуть было не влепили выговор.
Так я 'прославился' на всю дивизию. Но 'холодное' отношение товарищей и особенно мною уважаемого командира эскадрильи были для меня серьезным уроком. В бою нельзя допускать таких вольностей. Так можно наломать дров. Да и кому нужен такой безрассудный риск? Только врагу!
Однажды вечером прибегает посыльный.
— Младший лейтенант Сивков, к комиссару эскадрильи!
— Будет, значит нахлобучка! — замечает Павел Старцев.
Надеваю шинель, шапку и ухожу. Порывистый ветер хлещет в лицо, насквозь пронзает колючим холодом, а мне жарко. Вхожу в командирскую хату.
— Товарищ капитан, по вашему… — докладываю по уставному правилу.
— Отставить! — прерывает меня комиссар Лещинер. — Садись, Гриша.
Сажусь на табурет. Щеки пылают.
— Да ты разденься. А то упреешь…
Снимаю шинель и шапку, вешаю на гвоздь.
Комиссар набивает табаком трубку, чиркает самодельной зажигалкой.
Стою. Осматриваю комнату. Аккуратно застланная кровать. Стул на котором лежит стопка газет. Маленькая кожаная рамочка с фотографиями.
Комиссар высек огонь не торопясь прикурил, глубоко затянулся.
— Садись, садись, — говорит он мне, — в ногах правды нет. Закуривай.
— Спасибо, не курю.
— А я вот никак не могу бросить. Сколько раз пытался и… — он разводит руками. — Характера, что ли, не хватает… — и опять крепко затягивается.
'Ну, думаю, что-то долго подготовку ведет. Мягко стелет да жестко спать… '
А у комиссара взгляд дружелюбный, улыбчивый. Он спрашивает:
— Письма давно получал?
— Позавчера от отца.
— Что пишут? Как живут? Помощь какая нужна?
— Все нормально, спасибо.
— А я о своих месяц ничего не знаю.
Он пристально смотрит на рамочку с фотокарточками.
— Жинка моя и трое ребят. Трудно ей с ними достается…
Комиссар дымит трубкой, разговаривает доверительно. Понемногу успокаиваюсь, и мысль о нахлобучке покидает меня. Осмеливаюсь и спрашиваю комиссара:
— Какие последние сводки?
Он обстоятельно рассказывает о сводках Совинформбюро, называет по памяти оккупированные врагом города, объективно и оптимистически комментирует фронтовые события.
Угасшая трубка лежит на столе.
— Вот свежие газеты. Страшно злодействуют фашисты. — Голубые глаза комиссары становятся серыми и колючими. — Расстреливают. Вешают. Насилуют. Грабят. С изуверской жестокостью расправляются с коммунистами и комсомольцами.
Внимательно слушаю комиссара. Он смотрит на наручные часы.
— Ого, засиделись мы с тобой, Гриша.
Торопливо одеваюсь.
— На-ка свежие газеты, передай ребятам. И вот тебе ещё партийный устав. Ты ведь готовишься в партию?
— Готовлюсь.
— Так вот, в Уставе, между прочим, и о партийной дисциплине сказано… И вот это ещё возьми, — протягивает он мне брошюру. — Прочти, здесь есть замечательные ленинские слова: 'Может ли сотня победить тысячу? Да, может, если сотня дисциплинирована, организована'.
Рассовываю газеты и брошюры по карманам.
— Будь здоров! — крепко жмет мне руку комиссар. — Иди, отдыхай. Завтра с утра на боевое задание.
Возвращаюсь к себе. Ребята не спят, дожидаются.
— Ну как, с песочком прошлись? — спрашивает Павел Старцев.
— Это уж как водится, — ухмыляется Евгений Мыльников. — На то оно и начальство…
Отвечаю ребятам:
— Братцы, комиссар свежие газеты прислал.
Обстановка на фронте тревожная и напряженная. Противник продолжает теснить наши войска. У нас много работы. Невзирая на плохую погоду, делаем в день по нескольку вылетов.
Однажды вернулись с боевого задания. Кажется, все в порядке. Ни одной царапины. Погода — сверху смотреть — любо-дорого. Высота и видимость 'миллион на миллион'. А на посадке… Ох, уж эта проклятая поземка! Нынче разгулялась она на десять метров в высоту. Проваливаешься, как в преисподнюю. Не видно ни зги. Вот и подломал я при посадке хвостовое колесо.
Знаю, не моя вина — погода, все равно неприятно и обидно. Техники и так измотались до предела, по трое суток не спят, налаживая на морозе изношенные моторы, буквально засыпают на ходу. А тут ещё дополнительный ремонт машины в ПАРМе[2]у капитана Галиндзовского…
В невеселом настроении вхожу в землянку. Привезли обед. Есть не хочется. Скорей бы ужин. С фронтовыми ста граммами и аппетит появится и шум в голове после вылета — не помеха…
Ребята пообедали, отдыхают.
— Шестой уж год я царствую спокойно, — размеренно декламирует Тима Гуржий, сидя на нарах. — Но счастья нет в душе моей, — неожиданно бодро заканчивает он и вдруг вопрошает: — А почему? — Тима хитроватым взглядом обводит ребят. — Да потому, что мы с тобой, Саша, партию в шахматы не закончили. Ведь перед вылетом я тебе шах объявил…
Саша Гуржиев нехотя поднимается из дальнего угла доигрывать неоконченную партию.
Женя Мыльников сидит около раскаленной буржуйки, тихо перебирая струны гитары, мурлычет:
Вьется в тесной печурке огонь,
На поленьях смола, как слеза…
Иван Раубе лирическим тенором подхватывает свою любимую песню.
— Ти-и-и, ти-и-и, — пищит зуммер телефона.
— Слушаю, — говорит дежурный телефонист. А Иван Раубе уже протягивает руку к телефонной трубке.
— Наверное, опять на разведку, — замечает Тима Гуржий, настороженно подняв голову о шахматной доски и забывая сделать очередной ход.
— Проверка связи, — виновато сообщает дежурный связист, понимая, что он вместе со своим телефоном нарушил установившуюся на минуту почти мирную идиллию…
