— Я выбрала женское увлечение.
— Как увлечение? Ты же говорила, что любишь меня.
— Я и любила.
— А теперь?
Его губы стиснулись так, что не осталось щелки. Тем более, что жена не ответила.
Перед концертами Вера особо оберегала душевный покой супруга.
Но вдруг перед самым его выступлением, уже за кулисами, она вновь взорвалась:
— Твоя самовлюбленность мешает в общении не только с людьми, но и с музыкой тоже. Помнишь, я читала тебе «Скрипача на крыше»?.. Знаменитый писатель поднял скрипача аж выше дома! Леву же обстоятельства — а теперь и ты! — загнали под землю. Такого скрипача… Виртуоза! — Опять услышав это слово, Буянов еле заметно дернулся. — Вспомни, что говорил мэтр: «Более всего я надеюсь на дар Левы Гуревича!» Но меня, увы, не оказалось с ним рядом…
Буянов был во фраке и с бабочкой. Накрахмаленный воротничок слишком дисциплинировал его шею. Он не мог припасть к ее руке, к ее груди… Да и ведущий концерта то появлялся, то исчезал в дверях с таким видом, точно был «ведущим» в буквальном смысле и
Глаза Буянова заклинали: «Поверь, я ценю все, что ты для меня сделала. Но прежде всего, я люблю, а не
Перед концертами она заставляла его отрекаться от всего, кроме музыки. Но на этот раз изменила себе.
— Хочу верить, что здесь и без нас поймут, разберутся… Спохватятся! Но можно было все это ускорить… А заодно и очистить совесть. Лева не умеет представлять, афишировать свой талант. — Меж слов прозвучало: «А ты умеешь!» — Он уверен, что музыка сама за себя постоит. Но так, увы, не всегда получается. Провалились и «Кармен», и «Аида»… И чеховская «Чайка» провалилась. Всем известные, банальные примеры… Но дорога к признанию — даже гениев! — действительно бывает несправедливо тернистой.
Внезапно она вернулась к событиям дня:
— Завтра ты спустишься в тот переход… и приведешь Леву к нам. Мы обязаны спасти его!
— Но на утро меня пригласили…
— А я приглашаю тебя в тот переход. И никуда больше!
С таким настроением они вышли на сцену.
На следующий день, прихватив с собой музыканта, который первым назвал Леву виртуозом и, стало быть, уважал, Буянов заторопился в подземный переход. Его подгоняли любовь и тревога (больше за себя, чем за Леву!): чем скорее он приведет его, тем скорее жена простит…
Погода, в отличие от жены, уже сменила гнев на милость: ступени, ведущие в переход, не были скользкими, как накануне. На небе не обозначилось ни единой тучки. «Может, это доброе предзнаменование? И ненастье вообще рассеется?» Он не вбежал, а ворвался в подземелье. Но еще раньше его музыкальный слух безошибочно уловил надрывно-сентиментальные разливы аккордеона вместо исповедания скрипки. Левы в том переходе не было.
— Я прошу… я очень прошу: найдите Леву!
Буянов мысленно грохнулся на колени.
Местный скрипач, не трепеща перед лауреатом, а искренне сочувствуя ему и желая добра «виртуозу», стал выяснять… Аккордеонист не прекращал разливать по подземному тоннелю волны Черного моря, о котором была его музыка, но объяснил, что Лева возле рынка оказался случайно. «Черноморец» накануне ездил к жене в больницу — и на один день уступил свое место.
— Я тоже слушал Леву в других переходах, — сказал музыкант.
— И помните
— Помню, конечно. Его скрипку забыть нельзя.
— Поехали!
Часа через два он вернулся в гостиницу.
— Ну и что? — Вера нетерпеливо измеряла шагами номер и в тот момент как раз оказалась у двери.
— Его нет…
— Сегодня, как ты знаешь, заключительное выступление… Леву, значит, мы уже не увидим. И не сможем спасти… На расстоянии руку можно протянуть — но только для вида: до Левы она не дотянется. Ты его предал, Буянов!
В бешенстве она называла его по фамилии. И окрашивала фамилию лишь ему заметной иронией.
Но он Леву увидел… Когда после двух музыкальных номеров, исполненных на бис (он большем его не просили), публика поднялась, рассеянно, по инерции аплодируя, он заметил в предпоследнем ряду близорукое Левино лицо в очках с массивной роговой оправой, которые тот, кажется, носил еще в Консерватории. Буянов сперва задохнулся… Но сразу же понял, что перед ним — спасательный круг, и цепко за него ухватился.
— Здесь, в предпоследнем ряду, я вижу своего приятеля Леву Гуревича… Очень жду его за кулисами!
И сам, позабыв о публике, бросился туда, за кулисы. Вера Буянова в тот день, демонстрируя протест, на поклоны не выходила…
— Он здесь, Верочка! В зале… В предпоследнем ряду. Я сказал, что очень жду его. Сейчас он появится…
— Везучий ты у меня! — все ему вроде прощая, возрадовалась она. И взбила прическу. И подошла к зеркалу. — Закажи кофе…
Он выполнил ее повеление.
Оба неотрывно смотрели на дверь служебного входа. Она с надеждой, а он — с молениями.
— Пойду посмотрю… Может, его не пускают, — вымолвил наконец он.
— Пойди.
Минут через двадцать он вернулся:
— Обошел здание — зал, коридоры, фойе. Везде уже пусто. Его нет…
— А как ты его позвал?
— Сказал… очень громко сказал, что в зале находится мой приятель, в предпоследнем ряду…
— Эта деталь понадобилась зачем? Какая разница — в третьем или в последнем?
— В предпоследнем… — тихо уточнил он.
— Так и сказал: «мой приятель»?
— Ну конечно! Мы ведь были приятелями.
— Сказать, что в зале замечательный музыкант, ты не мог? Тогда, думаю, он был бы уже с нами. Лева застенчивый, но и гордый: цену себе знает. Но ты не сумел произнести «замечательный музыкант», потому что «замечательный» у нас только один: это ты сам. Не сумел преодолеть себя? Хотя сообщить, что он именно в предпоследнем ряду, ты сумел. Пусть немножко, походя, но унизил!
— Это не так, Верочка… Это не так! Я не имел в виду…
Дважды за кулисы заглядывал «концертный деятель»: предстоял прощальный банкет. И оба раза удовлетворенно притворял дверь. Обыватели любят замечать, убеждаться, что и у «выдающихся» бывают обыкновенные скандалы, неурядицы, семейные сцены. Это обывателей с «выдающимися» как бы сближает.
А Вера успокоиться не могла:
— Я давно искала случая, чтобы сказать… объяснить, что все у нас уже не так, как было прежде. Не так. Сейчас, после концерта, имею право… позволить себе…
У него подкосились ноги. И он присел.
— За что? Почему? — прошептал Буянов.
— Ты сам так безоглядно обожаешь себя, что ничье — дополнительное! — обожание тебе не должно требоваться. Это был бы уже перебор. И такое излишество!
— Пойми: я только
— Ты не Паганини, не Яша Хейфец… и не Лева Гуревич, чтоб я так уж гордилась тобою как скрипачом. Прости за резкость. А как человеком? Я старалась стать твоею единомышленницей. Но «едино мыслить» с годами мне все труднее.
— Почему? Я не понимаю. Объясни… до конца…
— Знаешь, когда я начала терять к тебе уважение? Когда ты взял мою фамилию. Или чуть позже… Но по той же причине. Может, я придиралась, искала повод? Тогда прости! Но разве Эдуард Вольфсон скверно звучало? В прошлом, сталинском кошмаре, я бы тебя поняла: это бы стало спасением твоей музыкальной судьбы. Но времена наступали уже другие… И псевдоним, поверь, меня бы не покоробил. Это — пожалуйста! Алексеев сделался Станиславским, Анри Бейль — Стендалем… Если я несправедлива, прости! Но прикрыться фамилией жены, женщины? Из каких-то соображений… Это, мне казалось, не по- мужски.
— Но ты сама предложила!
— Я все на свете предлагала тебе в горячке страстей. Но не все следовало брать! Не виню тебя за то, что могла стать солисткой, а сделалась аккомпанементом, твоим сопровождением. Не таким, конечно, как этот «концертный деятель», но все же сопровождением… За это не упрекаю. Я понимала, что значили бы для тебя — для твоей ревности! — мои самостоятельные гастроли, зарубежные путешествия. Если ты ревновал даже к тем, кто чокался со мной в новогодний час! И даже бокал мой ревновал к их бокалам. Да я бы и сама не смогла без тебя.
«А теперь бы смогла?» — попытался выяснить его взгляд: потерю уважения он бы еще перенес, но утерю любви…
Она оставила его смятенный вопрос без ответа.
— Однако ревность твоя не нуждалась в «смирительной рубашке», а сама смирялась, когда члены жюри международных конкурсов, на которых ты выступал, сыпали мне комплименты. Разве ты не замечал, что они иногда вслушивались (и всматривались!) в аккомпанемент пристальней, чем в твою скрипку?
Он замечал… но терпел.
