девочка сердилась, зажимая ей рот рукой.
- Ничего особенного, самое обыкновенное дело, - оправдывалась баба Тата перед своей мнительной внучкой. - А то другие старухи не говорят, а родные потом за голову хватаются - не знают, как хоронить'
И вот вынули на свет все, что было когда-то собрано, а потом много лет лежало в закрытой коробке. Платье делалось специально к рукавам, которые - два холста - пятиклассница Надя расшила когда-то яркими нитками по заданию в школе. А баба Тата увидела и забрала: 'Это мне на смерть. Твои ручки вышивали...' - и сделала из холстов рукава, а к ним - платье.
В голубой ладье, пышно обитой глазетом, расстелили белую накидку, под изголовье подложили платочек, когда-то приложенный к мощам преподобного Серафима Саровского, и - пожалте, Татьяна Афанасьевна, как непременно сказала бы она сама.
Когда все уже было устроено, Надя не спешила отходить, отводить взгляда. Прежде чем начать чтение Псалтыря, поцеловала неизгладимо знакомый высокий лоб с глубоко врезанными продольными морщинами /все называли их 'молодые морщины' - от частого смеха, оживленной мимики/. Вдруг на лице усопшей явственно проступила улыбка - не тронув губ, она набежала со стороны лба, и на мгновение все черты словно просияли изнутри.
Главным в бабе Тате было - чувство, порыв, почти всегда направленные к людям. Она везде искала общения. Диапазон ее дружеских связей удивлял своей широтой: от старушек 'из бывших', в буклях и шляпках, умилявшихся, 'как Татьяна Афанасьевна жизнерадостна и энергична', до разномастных Светок и Зоек большого советского НИИ, где она работала машинисткой; от родственников и давних друзей до случайных уличных знакомых. Еще в детстве Наде приходилось пережидать во время гулянья различные баби Татины разговоры -с соседкой, с другой бабушкой, выгуливающей малыша, со знакомым дворником, почтальоном, продавщицей. Ее интерес и сочувствие к людям были неподдельны - она и после разговора находилась под впечатлением услышанного. 'Ты подумай, у нее ноги почти не ходят!' - обращаясь к маленькой Наде, искренне тужила баба Тата о какой-нибудь из своих знакомых. Или, наоборот, говорила с удовлетвореньем, растягивая для себя приятное чувство: 'Славная девочка, дай ей Бог. Наконец замуж вышла. А то смотришь - все одна да одна, а уж лет ей не так уж мало...'
Живость, готовность к отклику баби Татиной натуры угадывалась людьми не только непосредственно, но даже и окольным путем. Было время - к молодой и задорной Наде приходил в гости человек, с которым она кокетничала. Серьезного поворота судьбы не предвиделось - он имел уже в другом городе семью, а в Москву приехал учиться в институте, где они с Надей и познакомились. Весь курс проявлял к ним живейший интерес - вопросы, усмешки, волны ревности с двух сторон. 'Володя, я вам сочувствую!' - смеялась одна из студенток, когда Надя, дабы утишить эти страсти, нарочно уходила после лекций одна. Северокавказец, грустноглазый Гаджи, был проницательнее: 'Домой идешь? Или с Ильенко? Кино-вино?'
Володя был человеком иного склада, иной жизненной атмосферы, нежели та, которой дышала дома Надя. Но как раз это им, возможно, и нравилось: она впитывала исходящую от спутника силу и крепость реальной жизненной простоты; он с уважительным интересом улавливал веянья старомосковской интеллигентской среды, наложившей отпечаток на выросшую в ней Надю. С родными она его не знакомила, но, придя в гости, он сразу же обратил внимание на портрет бабы Таты.
- Кто это, Надя?
- Моя бабушка.
- Какое необычное лицо! Вроде молодая, хотя видно... сколько же ей лет?
- За восемьдесят, но она живет не в своем возрасте. Она такая энергичная, и дома все делает, и работает до сих пор - по два дня в неделю...
- Знаешь, Надя, - задумчиво сказал он, - Вот с таким человеком можно куда хочешь идти. Это видно. Такая веселая и простая и... непростая в то же время. Она из дворян?
- Нет, из духовенства. Дочка священника.
- Вот, Надя! В ней именно что д у х о в н о е!
Духовность баба Тата несла всей своей жизнью. Даже быт у нее был одухотворен: стирая, она радовалась большой мыльной пене; готовя обед - предвкушала, как его с аппетитом съедят. Ее по-детски веселила какая-нибудь забавная картофелина или не первый раз выскальзывающая из рук ложка. Вообще в баби Татиной натуре наряду с большим жизненным опытом было что-то детское, какой-то особый интерес к маленьким, даже чужим. Она не могла пройти по улице мимо ребенка, не сделав ему знак глазами и не щелкнув пальцами. А уж игра была поистине ее стихией - здесь баба Тата увлекалась настолько, что и сама, и играющие с ней дети забывали о возрастных границах. Последние восстанавливались лишь тогда, когда надо было от кого-то защищать, где-то представительствовать - словом, исполнять обязанности взрослых.
Словно внутри радужной оболочки мыльных пузырей, пускаемых по баби Татиной затее, Надино детство прошло среди игр, песен, забав, придуманных бабой Татой. И еще в этом мире
