мокры от слез.
На помосте палач сек мужика.
Кругом тесно стояла притихшая толпа. Иные вздыхали и со страху крестились, иные, чтоб умилостивить палача, бросали на помост деньги. [42/43]
Кнут, расчесав мясо, с пристуком хлестал по костлявой спине, запавшие бока ходили, как у загнанной лошади. Стоны мужика помалу затихли.
– За что он его?
– За рыбу... Помалкивай, тетка!
– Забьет.
– Кровопивцы!
На голос заплакала баба
толпа загудела и придвинулась.
– Стой! – рявкнул угрожающий голос подвыпившего гусака бурлацкого Мамыки. Своим богатырским ростом он возвышался над всеми, кудри лежали на его непокрытой голове в три ряда, бобровая борода была полна репьев и соломы. – Стой, душегубец!
Народ качнулся, зашумел:
– Насмерть забьет.
– Всю шкуру слупил.
– Ахти нам, православные!
– Всех переведут...
Голова стрелецкий зыкнул на бурлака:
– Эй, борода, не баламуть народ!
– Я такой...
– Вижу, какой... Али сам захотел на кобылу лечь?
Мамыка промычал что-то невнятно и, оттолкнув стрелецкого голову, полез на помост.
Палач шагнул ему навстречу, кнутом играя.
– Куда прешь, неумытое рыло?
– Не костери, ты меня не кормил.
– Сойди прочь!
– Силой не хвалюсь, а
