людей, ни своим, но теперь я всё исправлю. Доверюсь чувствам, отдамся им, какими бы неприятностями и переживаниями это не обернулось. И главная причина, по которой я всё-таки отважился на этот шаг и решился-таки пришвартоваться к действительности, которая столько лет поддерживала во мне жизнь — во всяком случае, создавала иллюзию её подобия — главная причина — это ты, моя ненаглядная.
Если она и думает себе, то не выдаёт этого ничем, кроме слабой улыбки.
— Это ты открыла мне глаза на то, что есть иной свет, внутреннее горение, дающее пыл подлинный и неукротимый. Не побоюсь штампа, я и банальности больше не чураюсь: этот свет — свет любви. Я чувствую, как он оплавляет мои контуры, меняет их, и для меня это важно, я ощущаю это как спасение. Ты заставила меня стать другим, открыть в себе вещи, ни разу не востребованные прежде, и хотя от этих превращений голова идёт кругом, я вошёл во вкус и готов сказать, что они мне по душе и я хочу сделать ставку на них. Одним из следствий окажется то, что я встану на новый путь, который всегда считал для себя закрытым; я превращусь в художника. Я отойду от функциональности — теперь мне недостаточно её одной, я посвящу себя выявлению красоты предметов, их субъективной сущности. Оглядывая возделанную мной предметную среду, я замечаю нечто новое и неприятное в изделиях, которые я боготворил, в этих красивых, безупречных и практичных вещах; всё это глянец,
Теперь, поворачиваясь ко всему этому спиной, я чувствую себя свободным, как никогда раньше. И в самом центре этого вихря свободы кружишься ты, подлинная, красивая, настоящая женщина. В твоих объятиях я смогу найти всю красоту, о какой только мечтаю. В твоих глазах отразятся мои глаза, и я увижу новые горизонты, и меня одолеют совсем новые мечты. Остаётся только одно — скажи «да», прими меня и наши чувства друг к другу. Мы не можем дольше отказываться признаться себе в них и прятаться за «положено» и «не положено», и кивать на неидеально складывающиеся обстоятельства. Мы должны отринуть ложь и недомолвки и предаться тому, что сжигает нас изнутри, что вспыхнуло между нами. Это единственный путь к правде и свободе и к тому могучему новому языку, на котором мы будем говорить друг с другом. Ты согласна?
Она не отвечает.
— Ты согласна? — повторяю я вопрос, потому что мне нужен ответ.
Она исчезла.
Я дёргаюсь, обнаружив это.
Когда она сбежала? Я начинаю прикидывать, что мог в запальчивости сказать излишне доверительного или неприятного, отчего Сильвия предпочла потихоньку выскользнуть из комнаты, но обнаруживаю, что у меня не осталось от неё тайн, я выложил ей всё до донца.
А потом я думаю: когда же она пришла?
Я не помню, чтобы открывал ей дверь или вёл с ней беседы, ни слова, а когда я перевожу взгляд на стол, он пуст; то есть я не предложил ей ни чая, ни кофе, ни хотя бы воды, даже пепельницы не поставил, хотя знаю, что она курит; всё это никак на меня не похоже. Не было её здесь.
Мне всё это привиделось. Нет, не мой монолог, потому что у меня пересохло в горле от долгой речи, а слова из неё — из моей исповеди — висят в воздухе. Но слушательницы у меня не было.
Это грозный знак.
А телефонный звонок? Я был занят беседой, то есть монологом, когда меня прервал телефон. Я помню своё из-за этого раздражение. Потом кто-то оставил сообщение, это было минут десять-пятнадцать тому назад. Сильвия, кто ж ещё! Если б не это наваждение, что она сидит у меня, я б, конечно, кинулся к телефону, ведь я жду от неё звонка, вот с какой стати...
Я иду к автоответчику, нажимаю кнопку, лента начинает мотаться. Голос мужской:
— Сигбьёрн? Это Фруде Райсс. Ты, я полагаю, в отъезде, но не мог бы ты позвонить мне, как только по возвращении прослушаешь это сообщение. Я ждал тебя и вчера, и в прошлый вторник, но ты не появился. Хотя мы договаривались, что ты будешь звонить и предупреждать, если не можешь прийти, чтобы я отдавал время другим пациентам. Честно сказать, я сердит. Но ничего страшного. Если ты не проявишься до выходных, я буду считать, что тебя нет и во вторник не будет, ладно? Привет.
Фруде! Поди ж ты, ему не хватает наших игрищ, наших маленьких ритуалов. Хотя мог бы догадаться, что у меня дела поважнее.
Начинает-таки земля уходить из-под ног. Неприятно думать, что я не полностью контролирую ситуацию, сижу и болтаю с человеком, которого тут нет. Хотя я говорю ему такие важные вещи. Ладно, в другой раз повторю.
Может, надо попросить у Фруде таблеточек?
Фруде знает, как у меня чешутся руки сделать что-нибудь с его конторой. Мы едва ли не с этого начали наше знакомство; в первый сеанс я предложил ему обмен услугами. Я навёл бы глянец в его хоромах, а он соответствующее время вёл бы меня бесплатно. Фруде отказался. Он сказал, что кабинет его устраивает, а денег на ремонт нет.
Сейчас это помещение примерно девять на восемь метров, оборудованное умирающей пальмой, старым, обшарпанным столом красного дерева и парой не грешащих ни элегантностью, ни удобством кресел, обшитые грязно-розовой шерстянкой подушки которых покоятся на треногах из белого крашеного ламината. Особенно кресла меня возмущают. Возможно, это останки какого-нибудь лечебного центра восьмидесятых годов, во всяком случае, стоит мне сесть в одно из них, и я чувствую себя больным. Я бы предпочёл, чтобы Фруде обзавёлся классической кушеткой а-ля Фрейд, желательно кожаной, хотя вообще я лично отношусь к такой мебели с иронией. Но осознание того факта, что я прохожу курс психоанализа, стало бы более вещным и явственным, а за что иначе я плачу? «Такими больше не пользуются», — ответил Фруде, когда я указал ему на недоработку.
Он курит в конторе, особенно когда вечерами возится с записями, поэтому и запах, и никотин въелись в стены некогда цыплячьего цвета. Дощатый пол декорирован жухлой и унылой дорожкой в красно-коричневых тонах, единственным достоинством которой является неоспоримая древность, возможно чего-то стоящая. Выходящие на Акерсгатен окна всегда закрыты пыльными, пошедшими волной жалюзи мышиного цвета. Диплом Фруде красуется в раме из IKEA у него за спиной, рядом с семейной фотографией: жена в толстенных очках, судя по выражению лица, тоже заплутавшая в лабиринтах бессознательного, и два светлоголовых, коряво постриженных вихрастых ребёнка младшего школьного возраста. Огромная картина кричащих тонов доминирует над соседней стеной; оранжево-алый ночной кошмар: мощные, экспрессивные мазки, абрис двух беспомощных, вытаращенных глаз и раскрытого в беззвучном крике рта. Фруде отказывается раскрыть авторство, так что это наверняка подарок от пациента. Во всяком случае, от созерцания сего портрета душевный недуг не утихает, поэтому я всегда сажусь к нему спиной, и перед моими глазами оказывается нормальная, при таком богатстве выбора, Фрудова жена и отпрыски.
Контора провоняла какой-то пакостью хуже никотина, чем-то навязчивым, кислым, вызывающим зуд. Этот дух неистребим, и я думаю, я знаю, что это: запах шизофрении. Один мой знакомый проработал несколько лет в психушке и говорил, что унюхивает шизофреника даже в трамвае.
Сам по себе Фруде Раисе ходячая карикатура на психотерапевта. Его русые волосы всегда на три-четыре сантиметра длиннее приличного, а всякие следы тщетных попыток как-то уложить их исчезают к середине дня, когда я имею обыкновение посещать его. К этому моменту он успевает взъерошить волосы своими потными, жирными пальцами самое малое раз сто. Чтобы Фруде мог думать, он должен чесать голову или тереть подбородок или мять верхнюю губу; последнее раздражает меня безумно по той причине, что во время беседы я никогда не вижу его рта полностью. Он носит короткую бородёнку и любит её скрести, так что меня частенько подмывает рассказать фрейдистский анекдот о бороде, но проблема в том, что от Фруде анекдот бумерангом вернётся ко мне — точнёхонько в физиономию. «А почему ты об этом подумал?» — промямлит Фруде, снимет с носа очки и примется вертеть их в руках. Очки массивные, внушительные, в таких вещают телевизионные метеорологи, и за час нашей беседы он засаливает стекла пальцами полностью. Он беспрестанно то снимает, то надевает очки, без них глаза его становятся маленькими, прищуренными и вглядываются в тебя с той близорукой сосредоточенностью, которую многие принимают за проницательность и смелость.
Ни Фруде, ни его жена не утруждают себя банальностями типа утюжки рубашек. Те, что он носит, хлопочек от Ralph Lauren, столько раз были постираны, ни разу не будучи выглажены, что замины отпечатались в ткани. Рубашки приняли свою собственную форму, не всегда совпадающую с идеальной. Если в конторе совсем холодно, как сегодня, он накидывает коричневый пиджак, бесформенный мешок из твида или вельвета с просвечивающими локтями. Ему сорок пять, но одевается он на шестьдесят.
Сегодня Фруде сердится.
— Что я могу думать? Я думаю, что когда ты, не соизволив меня предупредить, пропускаешь назначенные приёмы, то с твоей стороны это по-детски безответственно. Излишне напоминать, что я выставлю тебе счёт за оба пропавших раза. Не говоря о том, что мы и так движемся вперёд медленно, согласен?
Он уже успел стянуть очки и теперь мучает правую бровь. Они у него заросшие, как лес, их бы надо выщипать. А то и они кустятся, как у старика.
— Последние недели я не совсем в себе, — отвечаю я.
— Да? Но тогда ты должен быть особенно заинтересован в наших беседах, разве нет?
— Наверно, — отвечаю я, прикидывая, как много я собираюсь ему рассказать. Могу ли я тут выбирать? Конечно, выбор есть всегда. Но смысл этой терапии в том, что я не скрываю ничего, включая вещи, которые принято утаивать.
Я совершенно не знаю, с чего начать, сонм разных вступительных реплик вертится на языке, но ни одной недостаёт решимости с него слететь. Фруде близоруко таращится на меня, не отводя глаз. Иногда я вправду предпочёл бы женщину-терапевта. Сегодня, например.
— Я весь в сомнениях, — говорю я наконец. — Видишь ли... не знаю даже... это касается женщины, которую я встретил.
Улыбка, многозначительная настолько, что Фруде находит необходимым немедленно загородить её указательным пальцем. Он молчит.
— Можно, я думаю, сказать, что я влюбился. Во всяком случае, я не могу перестать думать о ней.
— А Катрине? — спрашивает он без обиняков.
— Катрине не в курсе. Если что-то и подозревает, то не говорит.
— Так, так. И долго эта связь длится?
— Не знаю, связь ли это. Пока рано говорить. А длится недели три-четыре. То есть знаком я с ней примерно столько.
— О'кей, спрошу по-другому: сколько раз ты был с ней?
— «Был» имеется в виду «спал»? Ни разу.
