козаки, словно случайно названные христианами.
Вера в Россию, по Гоголю – это и есть вера в Бога.
В книге патриархально-мистическому пониманию Тараса и Гоголя противостоит не только романтическая концепция Андрия (отчизна – любимая женщина), но и рациональный взгляд западника – еврея Янкеля, который примечательно отвечает на вопрос Тараса, уклоняясь от трактовки патетических категории: 'Так это выходит, он, по-твоему, продал отчизну и веру? – Я же не говорю этого, чтобы он продавал что: я сказал только, что он перешел к ним'.
Янкель отвратителен автору именно не еврейством, а рационализмом, отрицающим стихийную – то есть единственно истинную – духовность. Еврей Тарасу, по сути, не враждебен, а чужд – настолько, что Тарас ощущает с ним почти видовое различие. Тот и говорит не по-иностранному, а по-нечеловечески: 'Их языка сам демон не поймет', и живет по-нелюдски: 'Скинул полукафтанье и, сделавшись в своих чулках и башмаках несколько похожим на цыпленка, отправился со своею жидовкою в что-то похожее на шкаф'.
Автору 'Тараса Бульбы' чужды все, кто не разделяет его веры в Россию. У него русское – это не просто особенное, но самое лучшее: 'Нет, братцы, так любить, как русская душа… Нет, так любить никто не может!' Это, конечно, и будущий Тютчев – 'Умом Россию не понять', и чуть не дословно будущий Блок – 'Да, так любить, как любит наша кровь, никто из вас давно не любит!' Вообще, блоковские 'Скифы' – парафраза 'Тараса Бульбы': как раз запорожцы 'держали щит меж двух враждебных рас – монголов и Европы' – это, конечно, басурманы и ляхи.
Великая патриотическая книга Гоголя, признанная детским чтением и забытая уже старшеклассниками, имела, тем не менее, огромное значение -именно в силу уникальности. 'Тарас Бульба' оказался языческим русским эпосом, которого так не хватало российской письменной литературе и из которого вышел главный дефицит русской словесности – сильные нерассуждающие герои, красивые, как в скандинавских сагах, во всех измерениях.
Чеканные гоголевские формулы укоренены в самой сути российской жизни -еще более, чем в литературе: 'Я тебя породил, я тебя и убью!' Или: 'Как умеют биться на Русской земле и, еще лучше того, как умеют умирать в ней за святую веру'. Тут потрясает универсальность подхода: признано, что сражаться и жить кое-как умеют и другие, но уж правильно умирать – только русский человек. Потому, можно догадаться, что ему есть за что умирать – за Россию. Эта святая вера охватывает все мыслимые формы бытия – до и после физической смерти.
Написать патриотическую книгу – очень легко. Написать хорошую патриотическую книгу – необыкновенно трудно.
Гоголю это удалось.
Но сам Гоголь не воспользовался своей великой победой. Он, переписывая 'Бульбу', создавал 'Илиаду' – в пару и в преддверие к еще не написанной 'Одиссее'. Он наскоро построил вестибюль грандиозного здания 'Мертвых душ'. Он видел и ощущал его величественные очертания, его олимпийские высоты. Он жил с понятным победным ощущением. Он поспешил даже вписать в свой малый эпос самого себя – свидетеля, сказителя, рапсода – появившись в последнем абзаце 'Тараса Бульбы': 'Блестит речное зеркало, оглашенное звонким ячаньем лебедей, и гордый гоголь быстро несется по нем…'
Вот так несся гордый Гоголь к вершинам российского эпоса – туда, к третьему тому 'Мертвых душ', в светлом сиянии которого высились велелепный Ноздрев, громоподобный Плюшкин, богоравная Коробочка.
БРЕМЯ МАЛЕНЬКОГО ЧЕЛОВЕКА. Гоголь
'Мертвые души' слегка отдают бедекером. Все же Гоголь их сочинял за границей, и следы отстраненного взгляда остались на бумаге. Совершая свое путешествие по России, он объясняет родину не только соотечественникам, но и иностранцам – словно автор путеводителя. Вскользь брошенные замечания ('в большом ходу у нас на Руси'), заботливо составленные перечни ('белеет всякое дерево – шитое, точеное, лаженое и плетеное: бочки, пересеки, ушаты, лагуны, жбаны с рыльцами и без рылец'), словарик местных выражений, примечания, публицистические рассуждения, капризные обобщения ('Эх, русский народец! не любит умирать своей смертью!') – все это обличает гоголевский замысел: представить Россию в едином образе, сжатом, характерном, типичном. Из Европы он озирал Россию как целое. Это не Диканька, не Невский проспект, это – 'могучее пространство… сверкающая, не знакомая земле даль'. И вот эту невообразимо огромную страну Гоголь должен был оторвать от карты и оживить своим воображением.
Образ России создавался по опять-таки слегка бедекеровской методе, описанной ранее автором: 'Нужно собрать не многие черты, но такие, которые бы высказывали много, черты самые оригинальные, самые резкие, какие только имел изображаемый народ' ('О преподавании всеобщей истории').
А потом, поскольку автор – гений, портрет России выйдет из рамы. Гоголевская Русь станет соперничать с настоящей до тех пор, пока не подтянет оригинал до своего уровня, пока не затмит его. И тогда миру наконец явится безукоризненно правдивый и бесконечно возвышенный образ России, в котором вымысел и действительность сольются в нерасторжимом единстве.
Может, ради этого грандиозного, и, как бы мы теперь сказали, соцреалистического проекта, Гоголь сидел в первом Риме, чтобы российская действительность не мешала ему наблюдать законченную картину Рима третьего.
Хотя Гоголь сумел возвести только пропилеи к своему русскому акрополю, тень многотомности, витающая над 'Мертвыми душами', легла на каждую страницу. И мы уже готовы поверить автору, что есть какая-то идеальная гоголевская Русь, которая пятится в первый том 'Мертвых душ' из будущего -из сожженного второго, из ненаписанного третьего, из грядущего царства правды, добра и удали.
Свою Россию Гоголь строит с самого начала, на пустом месте. Географическая точка – город NN – и в ней человек, самый заурядный, самый обыкновенный: 'Ни слишком толст, ни слишком тонок; нельзя сказать, чтобы стар, однако ж и не так, чтобы слишком молод'.
Человек этот такая же абстракция, как буквы NN в названии города. Таким и должен быть герой путеводителя – типичный пример, любой и каждый, нейтральный и невзрачный инструмент исследования.
Выбор автора случаен. Мог бы подвернуться и кто-нибудь другой. Например, молодой человек из того же первого абзаца, про которого зачем-то написано, что у него была 'манишка', застегнутая тульской булавкой с бронзовым пистолетом'. Но молодой человек навсегда ушел 'своей дорогой', а господин в бричке остался. Что ж, пусть он и будет главным, какая разница?
Однако, как только Гоголь выделил Чичикова из толпы, с героем начались приключения. Гоголевский глаз таков, что любой предмет, попадающий в поле его зрения, разрастается, пухнет и наконец взрывается, обнаруживая свою подноготную. Опасные свойства гоголевского зрения – от зоркости, от слишком пристального рассматривания – как в сильную лупу: сразу прыщи, поры, несвежее белье.
Не зря Гоголь угрожает читателю, предлагая обратиться к самому себе с вопросом: 'А нет ли и во мне какой-нибудь части Чичикова?' Если отвечать на этот вопрос возьмется Гоголь, результат неизбежен – сглазит. Так что этому, с тульской булавкой, еще повезло. Можно сказать, что Чичиков пострадал за других: он такой же, как все, и его заурядность лежит в фундаменте всей конструкции поэмы.
Среди тех, кто вышел из безмерно широкой гоголевской 'Шинели', были не только униженные и оскорбленные Достоевского. Вылез из нее и 'подлец Чичиков'. Акакий Акакиевич – первый чиновник главного героя 'Мертвых душ'.
Знаменитый маленький человек Башмачкин остался, в общем, для читателя загадкой. Точно про него известно только, что он – маленький. Не добрый, не умный, не благородный, Башмачкин всего лишь представитель человечества. Самый что ни на есть рядовой представитель, биологическая особь. И любить, и жалеть его можно только за то, что он тоже человек, 'брат твой', как учит автор.
В этом 'тоже' заключалось открытие, которое пылкие поклонники и последователи Гоголя часто трактовали превратно. Они решили, что Башмачкин хороший. Что любить его надо за то, что он жертва. Что
