МЕЩАНСКАЯ ТРАГЕДИЯ. Островский
В русской народной драме герой, появляясь в балагане, тут же объявлял зрителям: 'Я паршивая собака, царь Максимильян!' С той же определенностью заявляют о себе персонажи пьесы Островского 'Гроза'. Уже первой своей репликой Кабаниха представляется: 'Если хочешь мать послушать,…сделай так, как я приказывала'. И первой же своей репликой Тихон отвечает 'Да как же я могу, маменька, вас ослушаться!' Начальными словами декларирует свою чуждость атмосфере волжского города Калинова будущий любовник Катерины Борис. Сразу рекомендуется самоучкой-механиком и любителем поэзии Кулигин. Целиком исчерпывает собственный образ в первом же явлении Кудряш: 'Больно лих я на девок'.
'Гроза' – классицистская трагедия. Ее персонажи предстают с самого начала законченными типами – носителями того или иного характера – и уже не меняются до конца. Классицистичность пьесы подчеркивается не только традиционным трагическим конфликтом между долгом и чувством, но более всего – системой образов-типов.
'Гроза' заметно выделяется из других пьес Островского, полных юмора и бытовых, конкретно российских, подробностей. Здесь мы должны поверить автору на слово, что действие происходит в среде волжского купечества: в принципе и Дикой, и Кабаниха, и Катерина с незначительными изменениями легко вписались бы в столь же условные испанские страсти Корнеля или античные коллизии Расина. Проблемы, возникающие перед героями 'Грозы', не несут печати русской исключительности. Это, как всегда в классицизме, вопросы всеобщие, без границ, без национальных признаков. (Ответы у Островского – все же очень русские, но об этом ниже.)
Не случайно резонер пьесы – Кулигин – без конца декламирует классицистские стихи. Строки Ломоносова и Державина призваны играть роль как бы позитивного начала в беспросветной обстановке 'Грозы'. Это инстинктивно чувствуют даже самые дремучие действующие лица:
'К у л и г и н: Савел Прокофьич, ваше степенство, Державин сказал:
Я телом в прахе истлеваю,
Умом громам повелеваю.
Д и к о й: А за эти вот слова тебя к городничему'.
Кулигин читает стихи высокого штиля к месту и не месту, и Островский тонко вкладывает в его уста не главные, не решающие слова великих поэтов. Но и автор, и образованный ценитель пьесы знали, какие строки следуют за кулигинской декламацией. Вечные сомнения: 'Я царь – я раб – я червь – я Бог!', последние вопросы: 'Но где ж, натура, твой закон?' и 'Скажите, что нас так мятет?'
Эти неразрешимые проблемы решает 'Гроза'. Потому гак настойчиво Островский апеллирует к классицизму, что стремится придать значительность мещанской драме. Завышается уровень подхода, подобно тому, как ремарками устанавливается точка зрения на город Калинов – сверху вниз, с 'высокого берега Волги'.
В результате мещанская драма превращается в мещанскую трагедию.
Как-то в разговоре со Львом Толстым Островский сказал, что написал пьесу про Кузьму Минина стихами, чтобы возвысить тему над повседневностью. По сути дела, и 'Грозу' следовало бы написать стихами. Тут диалоги практически отсутствуют – герои обмениваются монологами, даже не нуждающимися в ремарках 'в сторону', настолько не существенно – слышит ли кто-нибудь их речи. Островский написал пьесу прозой, но широко ввел туда чужие стихи – Ломоносова и Державина, добиваясь все того же эффекта: возвышения над повседневностью. Писарев явно относил сочинение Островского к другому жанру, когда возмущался немотивированностью действия: 'Что это за любовь, возникающая от обмена нескольких взглядов? Что это за суровая добродетель, сдающаяся при первом удобном случае? Наконец, что это за самоубийство, вызванное такими мелкими неприятностями, которые переносятся совершенно благополучно всеми членами всех русских семейств?'
Ответ на эти недоуменные вопросы один: классицизм. В 'Грозе' классицистично всe – характеры-типы, несоразмерность причин и страданий, нарушение масштаба эмоций и событий. Все это не дает забыть, что происходящее соотносится с великим: высокими трагедийными страстями и -неистовой, мистической верой.
Перед нами проходят экзальтированная Катерина, набожная Кабаниха, богомольная Феклуша, юродивая Барыня. Вера, религия – едва ли не основная тема 'Грозы'. Конкретнее – тема греха и наказания. Катерина восстает вовсе не против болотной мещанской среды. В соответствии с классицистским каноном она бросает вызов на самом высоком уровне, попирая законы не человеческие, а Божьи: 'Коли я для тебя греха не побоялась, побоюсь ли я людского суда?'
В супружеской измене Катерина признается, доведенная до предела сознанием своей греховности, и публичное покаяние происходит тогда, когда она видит изображение геены огненной на стене под сводами городской прогулочной галереи. В религиозных экстазах образ Катерины непомерно возвышается: 'Кто-то так ласково говорит со мной, точно голубит меня, точно голубь воркует… Точно меня кто-то обнимает так горячо-горячо, и ведет меня куда-то'. Это мотив Благовещенья. Истерическая святость Катерины предопределяет ее судьбу. Ей не место – не в городе Калинове, не в семье Кабанихи – ей вообще нет места на земле. За омутом, в который она бросилась,- рай.
Где же ад? В непролазном провинциальном купечестве? Нет, это нейтрально, это никак. Жертвы (Тихон, Борис) ничуть не лучше палачей (Кабаниха, Дикой). В крайнем случае, это – чистилище.
Ад в 'Грозе'- и это придает пьесе новый, неожиданный поворот -'другие' (в точности по Сартру). Прежде всего – заграница.
Поразительно, но над глубокой российской провинцией витает зловещий призрак далеких враждебных заморских стран. И не просто враждебных, а в контексте общей религиозной экстатичности – именно дьявольских, преисподних, адских.
Специального предпочтения какой-либо иноземной стране или нации нет: они равно отвратительны все, потому что все – чужие. Литва, например, не случайно изображена на стене галереи прямо рядом с гееной огненной, и местные жители не видят в этом соседстве ничего странного:
'1й. Что ж это такое Литва?
2-й. Так она Литва и есть.
1-й. А говорят, братец ты мой, она на нас с неба упала'.
Дикой, бурно протестуя против намерения Кулигина установить в городе громоотвод, кричит: 'Какое там еще елестричество!…Что ты, татарин, что ли? Татарин ты?'
А странница Феклуша степенно объясняет, что есть на свете страны, 'где и царей-то нет православных, а салтаны землей правят. В одной земле сидит на троне салтан Махнут турецкий, а в другой – салтан Махнут персидский;…и что ни судят они, все неправильно. У нас закон праведный, а у них, милая, неправедный… А то еще есть земля, где все люди с пeсьими головами'. И на вопрос: 'Отчего ж так, с пeсьими?'- дает потрясающий по лаконизму и емкости ответ: 'За неверность'.
Феклуша – очень важный персонаж, несущий в пьесе бремя русской национальной исключительности. Существование в таком кольце врагов не сулит, по ее мнению, ничего хорошего – особенно если учесть, что и Россия начинает поддаваться дьявольскому заморскому соблазну: города превращаются в 'содом', а в Москве и вовсе 'стали огненного змия запрягать'. Все эти размышления приводят Феклушу к блистательно выраженному эсхатологическому выводу: 'Последние времена,…по всем приметам последние… Уж и время- то стало в умаление приходить… Дни-то и часы все те же как будто остались: а время-то, за наши грехи, все короче и короче делается'.
Сам Островский к загранице относился, по-видимому, критически. Из его путевых впечатлений видно, как восхищала его природа Европы, архитектура, музеи, порядок. Но людьми в большинстве случаев он был решительно недоволен (при этом часто едва ли не дословно повторяя Фонвизина столетней давности). Французы 'грубы, и сверх того, мошенники', берлинские женщины 'одеваются плохо, особенно некрасивы шляпы, в виде гриба-поганки'. Придирки смехотворны и потому особенно характерны: 'На одной из станций
