— С грибами, — лучезарно улыбнулся Наваркин, рассматривая гравюру, на которой было изображено ослепление Глостера.
— Нет. С сыром.
— А сыр, небось, был с плесенью. Плесень — это грибы. Значит — сандвич с грибами! — торжественно заключил Наваркин, хлопнув книгой по столу.
— Катарина, — вдруг прошептал Илларион, закрывая глаза — ему в голову явился вдруг дивный облик царицы драконов.
— Ага, — кивнул Наваркин. — Это я уже слышал. Ты лежал, лыбился и имя это повторял. Что? Моника уже в прошлом?
— Моника? — удивленно произнес волшебник и повернулся к зеркалу.
Зеркало молчало и, похоже, ко всему было настроено индифферентно.
— А как я сюда попал? А где Моника? — маг дернул доктора за рукав.
— Моника делает чай на кухне, — пожал плечами Наваркин, рассматривая золотые часы, стоявшие на каминной полке. — А ты сюда пришел со стороны моря.
— Сам пришел?
— Сам. Моника, правда, говорит, ты был, как сомнамбула: двигался так, будто на ходу спал. Ничего ей не сказал, прошел в спальню и бухнулся в кровать. Она испугалась и вызвала меня…
Илларион потер лоб пальцами и нахмурился и спросил:
— И?
— Что 'и?'? — поинтересовался Наваркин, отвлекаясь от часов, чтоб почтить вниманием бронзовую статуэтку Артемиды, украшавшую маленький круглый столик у окна.
— И как ты меня находишь? — начал раздражаться чародей.
Наваркин повернулся к нему, смерил оценивающим взглядом и вынес свой вердикт:
— Красавчик.
Илларион закатил глаза и внезапно охнул: перед глазами опять возникла беловолосая Катарина, а в груди залопотало странно разгоряченное сердце. И волшебнику вдруг до зуда в руках захотелось написать оду в честь ясных, чарующих глаз царица драконов.
Не теряя ни минуты, маг щелкнул пальцами и продиктовал явившемуся перу и листу рисовой бумаги:
Блуждая в полумраке галерей,
Ищу глаза, что мне других милей,
Глаза прекрасной, милой Катарины,
Глаза любимой девушки моей…
— О! — изумился Наваркин и сделал скорбное лицо, увидав вошедшую в спальню Монику.
— О! — горько вскрикнула Моника, услыхав пылкий стих Иллариона, посвященный какой-то другой красавице.
— Да! — торжественно воскликнул чародей, схватил порхавший по спальне лист бумаги и перечел написанное. — И это только начало! Я хочу, чтоб весь мир узнал, как сильно я люблю Катарину! Я напишу сотню стихов! И все посвящуей! Да! — и он покинул спальню, выпрыгнув в окно — в сад: так не терпелось ему попасть в место, наиболее подходящее для сочинения любовных стихов (по его мнению, таковы местом являлась кленовая аллея, где уже все листья пожелтели, покраснели и даже почернели).
— О! — повторила свой горький вопль Моника, бросилась к окну, чтоб увидать, как там любимый, и не сдержалась — разрыдалась.
Наваркин поспешил к бедной девушке, обнял и стал успокаивать:
— Ну-ну, крошка, не надо так убиваться. Это все Самхэйн виноват. После него у многих башню сносит. Вот, видать, и Иллару нашего каким-то рикошетом зацепило. Но это пройдет. Если есть начало, стало быть, есть и конец. Надо только подождать…
— Ты уверен? Уверен? — стонала Моника.
— Я… хм… ну… не совсем, — промямлил доктор.
Девушка пару секунд помолчала, вдумываясь в слова Наваркина, а потом выдала новую серию рыданий и усилила потоки слез из прекрасных зеленых глаз.
— Заварилась каша — сущая параша, — тяжко вздохнул магический врачеватель…
Апрель 2009 года
Моника спешит на помощь
Этап первый (зачинательный)
Прекрасная Моника сидела на белом песке пляжа и с тоской смотрела на волны. Они — лазоревые и теплые — ласково шелестели, поглаживая берег и изящные пальцы на ногах девушки, и словно шептали красавице слова утешения. Но Моника их не слышала, и пронзительных криков чаек не слышала. И розовых крабов, сновавших мимо, не видела. Мысли Моники были далеко. Она погрузилась в саму себя, думая о том, как ей жить дальше.
Пару часов назад в жизни девушки наступил переломный момент довольно плохого окраса.
Ее любимый, ее ненаглядный, ее синеглазый чародей Илларион дал понять, что в его сердце царит теперь другая дама. И как с ней соперничать, Моника не знала. Она ее даже не видела. А если бы такой случай и представился, то, что она — простая смертная женщина — могла бы противопоставить царице драконов?
Тяжко вздохнув, девушка вытерла скользнувшие из глаз на щеки слезы и покосилась в ту сторону побережья, где сумасшедшими темпами возводился памятник царице драконов. Седьмой по счету.
Первый (высотой в десять метров) Илларион соорудил из белоснежного мрамора и установил во дворе виллы, перед главным входом, дабы по утрам, при распитии кофе на террасе, лицезреть распрекрасное изваяние дамы сердца. Второй (примерно той же высоты) маг сложил из молодой бирюзы в парке, в кленовой аллее. Третий (из красивейшего малахита) — в конце подъездной аллеи. Четвертый (из полосатого оникса, похожего) — в ее начале. Пятый и шестой (оба из пестрого гранита) увенчали утесы, нависавшие над морем.
Теперь Илларион ваял седьмой — из розового мрамора. Этот обещал заиметь двадцать метров в высоту и должен был украсить собою склон зеленого холма, чтоб жители небольшого рыбацкого селения, которое располагалось чуть ниже, каждый день могли любоваться творением волшебника.
— Я создам сотни! Тысячи твоих образов, милая моя Катарина! — восклицал Илларион, любуясь результатом своих трудов.
Его глаза сияли, как звезды, а на щеках горел румянец, который наводил на мысли о горячке.
— Помешательство, факт, — констатировал доктор Наваркин, увидав, как чародей приложился губами к гигантской руке статуи.
Магический доктор сплюнул конопляную жвачку в траву и боком (подражал крабу) начал продвигаться к морю — к Монике…
— Надо что-то делать. Ларя помешался, — сообщил Наваркин Монике, плюхаясь на песок рядом с ней.
— Он просто влюбился, — вздохнула девушка.
— Не-ет, — протянул врачеватель, пожевывая кончик своего галстука (желтого в черный горошек, надетого поверх классической бело-синей тельняшки). — Не просто влюбился… Это тебя он просто любил. Но разве для тебя он ваял статуи?
— Не ваял. У нас как-то все по-простому было…
— То-то и оно! — врачеватель поднял вверх указательный палец правой руки, на котором красовалась стальная печатка с изображением конопляного побега. — Сейчас у него помешательство. И вот что еще скажу: я просканировал его ауру. Она с подпорчей.
— Как? — не поняла Моника.
— С подпорчей, — повторил Наваркин, швыряя в особо крупного краба свои деревянные сабо. — Аура Лари пропитана чужой магией. Если по-простому: он околдован.
— Но как? Разве кто-то может околдовать мага?
Наваркин утвердительно тряхнул лохматой головой и зачем-то продекламировал известного поэта: 'Там на неведомых дорожках — следы невиданных зверей…'
— А ответ на мой вопрос? Будет? — осведомилась Моника, растеряно хлопая ресницами.
— Будет-будет, — кивнул врачеватель. — Конечно, мага можно околдовать. Главное — момент особый выловить. Когда маг ничего с направленным колдовством сделать не может. Ларю когда околдовали? Правильно — на Самхэйн. Ты помнишь, что такое Самхэйн?
— День, когда колдовать нельзя, — сказала Моника.
— Умница! Ларе нельзя было в Самхэйн колдовать, и этим воспользовалась царица драконов. Катарина не из нашего мира, и ей в Самхэйн многое можно. Так что она…
— Очаровала его, — всхлипнула девушка, вновь посмотрев туда, где, словно гриб после дождя, росла статуя из розового мрамора.
— Умница! — повторил Наваркин. — А это значит — Ларю надо спасать.
Моника покачала головой:
— Как? Что я могу?
— Тот, кто любит, многое может, — доктор подмигнул страдалице, достал из кармана джинсов шоколадку и протянул ее ей. — Съешь сладкое… Для начала надо найти Катарину…
— Ты ж сам сказал: она не из нашего мира. И что мне делать? Как мне ее искать? — вздохнула Моника и принялась за шоколад.
— В разные миры есть разные двери, — сообщил Наваркин, выуживая для себя самого из того же кармана джинсов коробочку с красными леденцами. —
