уговорю состричь эту красоту, не так ли, княжна?
– Боюсь, для Алексея моя стрижка будет последней каплей, – не очень весело смеялась Ирина Владимировна. – Ему и так не по себе, он не столичный житель, а тут еще, представь, явится стриженая жена. К тому же Алексей из породы консерваторов, а я никогда не стриглась коротко.
– Но прическу сделать необходимо.
– Я знаю, – вздохнула Ирина Владимировна. – Но это значит не спать ночь, беречь прическу.
– Ерунда, Ирка, в гостинице утром поправят. У меня есть замечательная мастерица на Поварской. Это в районе Калининского проспекта. Юлькину гриву я бы ей не доверила, но из твоих тонких и послушных волос она сделает чудо. Мне она никогда не отказывала, ничем не отговаривалась, знает свою выгоду. Прямо сейчас могу позвонить ей из автомата, и поедем.
– На Калининский? – спросила Ирина Владимировна, и, если бы барыня Элен прислушалась, она бы уловила особую интонацию в вопросе подруги и насторожилась бы, так как помнила, из какой почвы эта интонация обыкновенно прорастала. Но дамы вышагивали по улице Горького, и в шуме уличного движения, в перестуке каблучков никто бы не уловил легкой дрожи, еле заметного чувственного тремоло, тоскливой томности в голосе Ирины Владимировны.
Однако внезапно возникший, будто смерч в иссушенной знойной долине, тайный замысел Ирины Владимировны, к разочарованию ее, не реализовался и, будто смерч же, ослабев, осыпался прахом – она не встретила того, кого надеялась и сладостно опасалась встретить.
Когда сделана была необыкновенно элегантная прическа, которая подчеркивала стройность шеи – низкий гладкий валик с редкими короткими локончиками над ушами, – и подобраны соответствующие образу духи, Ирина Владимировна потянула подругу в «Дом книги», расположенный поблизости. И с Поварской, где принимала у себя на дому мастерица парикмахерша, подруги свернули направо, на Калининский проспект. Елена Львовна, зная о литературной одержимости подруги, нисколько не удивилась и, снисходительно улыбнувшись, последовала за нею, бормоча под нос:
– Сто метров стекла и бетона, а если ходить туда-сюда, да по обоим этажам, то километры и километры, и получается то самое необозримое пространство, о котором так любят писать фантасты. Что останется от каблуков! Одна обида. Внутри, как это ни странно, не гараж, что можно было бы предположить по внешнему виду, а пожароопасные горы сшитой макулатурной бумаги. Ирка, ну что там делать?! Здесь, как и везде, есть потайная дверца, и за нею-то все чудеса, будто ты не знаешь. Что тебя понесло в торговые залы? Авантюристка.
Но, когда Ирочка, со стыда пряча глаза, предложила на время разойтись по интересам, приткнула подругу в отделе канцелярских принадлежностей и, не обращая внимания на обширную выставку изданий, направилась прямиком в букинистический отдел, Элен встревожилась, вспомнив о прошлых Ирочкиных грехах и соблазнах, и на всякий случай поспешила за нею обведенной вокруг пальца, но верной дуэньей.
Она немного замешкалась, оберегая каблуки, и застала Ирину Владимировну за беседой с молодым человеком, похожим на изголодавшуюся и прихлопнутую моль, настолько он был худ, бесцветен и так нескладен, что, казалось, не имел четких очертаний. Молодой человек показался ей смутно знакомым по не слишком многочисленным студенческим вечеринкам, которые Юра устраивал у них дома. Устраивал, честно говоря, не очень охотно, но по настоянию Михаила Муратовича, который старался контролировать Юрины контакты. Молодой человек, помнится, чурался девушек, вероятно, по причине своей невыигрышной внешности, а на Юру смотрел взглядом преданным и ревнивым. Неприлично смотрел, и приглашать его перестали.
А если вспомнить, его и не приглашали вовсе, просто он пару раз за кем-то увязался по случаю, как это принято у студентов: приглашают одного, приходят запросто трое-четверо прожорливых нахалов, и в доме в итоге не повернуться.
– Его здесь больше нет, – говорил молодой человек, не глядя на Ирину Владимировну, но явно обращаясь к ней. Он меланхолично перебирал старые эстампы в большой папке, и за руками его цепкими пристально следила пожилая продавщица. – Его здесь уже несколько недель нет. Слишком оригинален был, не подберу другого слова. Потому уволен по причине поведения, не вписывающегося в жесткие рамки трудовой дисциплины. И за приватную деятельность, приносящую не облагаемый налогом доход. Понятно ли я выражаюсь?
– За пьянство, прогулы и воровство, – объяснила продавщица. – Слава тебе господи, избавились от этого сокровища.
– И от прочих тоже, – загрустил молодой человек. – Делать здесь больше нечего, все сокровища перевелись. Это вот, например, – поднял он плотный лист из папки, – сгодится лишь на то, чтобы фунтики для семечек крутить. Подделка, мадам. Совсем недавний отпечаток на лежалой бумаге, вот и все. Грубая, бездарная любительская графика, к тому же смазанный отпечаток, гадкие краски. Этот шедевр, я полагаю, не взяли в художественный салон, поскольку автор вряд ли смог бы представить свидетельство о художественном образовании. И он принес вам. Почему вы хотите за это двести рублей, ума не приложу. Купили небось рублей за семь.
– Вы эксперт из ОБХСС? Проверяющий? – ехидно сморщилась продавщица. – Нет? Так и ступайте себе. Это вам не заплесневелый сыр, чтоб так сразу, с первого взгляду, качество определить. Это «Натюрморт с письмом и розой», его на стенку вешают. Кому понравится, так и купят. Наше дело предложить, никому не навязываем. Всего наилучшего.
Молодой человек, состроив неуважительную гримасу, захлопнул папку, поправил шелковый платок на худой шее и повернулся, чтобы уйти, но Ирина Владимировна задержала его вопросом:
– Но… Не знаете ли, где мне теперь найти?.. Домой я не решусь… Он работает где-нибудь?
– В Калашном переулке, в «Букинисте». Не так далеко отсюда, за Арбатскими воротами и левее. Или переулками можете дойти, если не боитесь заблудиться. Он там, если, конечно, не дома при портвейне или не гуляет где-нибудь в прошедших веках, под Кремлем или под Сухаревкой. Всего наилучшего, – повторил он фразу продавщицы и удалился с видом сокрушенным и даже скорбным, не заметив или не узнав Елены Львовны, которая слушала, затаив дыхание.
– Ирка, – наконец просипела она, – это возмутительно. Это у тебя болезнь, я всегда говорила. Тебе необходимо лечиться. Заведи, будь добра, любовника в терапевтических целях и забудь о Валентине. Я знаю: в каждой из нас живет госпожа Бовари – мечтательная захолустная дура, и на том стоим. Каждой из нас хочется встряхнуться и воспарить куда повыше. Ну и ладно бы. Только будь циничней, княжна, чтобы потом не травиться от разочарования. Нельзя так уж всерьез… Нет, я дело говорю! Ирочка! Не вздумай опять…
– Бедная Леночка, – только и сказала Ирина Владимировна и погладила подругу по руке, чем отнюдь ее не успокоила.
Ночью же Елена Львовна не спала, но покоя ей не давала не предстоящая свадьба младшей дочери, а что-то, напомнившее ей о запропавшей старшей, о Ритусе. Что-то такое, ей казалось, промелькнуло в словах неприятного полузнакомого молодого человека, встреченного в букинистическом отделе «Дома книги», когда он давал объяснения Ирине Владимировне.
Свадьба была пышной и многолюдной и немного бестолковой, словно впопыхах насаженная клумба – здесь вам и розы, и гладиолусы, и простецкие колокольчики, и неряшливые, но все затмевающие яркостью ноготки. И напрасно бабушка Нина Ивановна отказалась ехать на свадьбу внука из опасения прийтись не ко двору, отговариваясь тем, что некому присмотреть за станцией – не доверять же мальчишке, помощнику Алексея Николаевича. Напрасно не поехала Нина Ивановна. Некоторые кавказские родственники Михаила Муратовича экзотическим своим видом и поведением привлекали к себе гораздо большее внимание, чем могла бы привлечь бабушка Нина, которая умела быть вполне респектабельной.
На торжестве все главные персонажи были бледны. Юлия – от понятного волнения, бледность жениха объясняли тем же. Елена Львовна бледна была по причине бессонной ночи, Михаил Муратович – по обыкновению. Ирина Владимировна выглядела романтической героиней, обескровленной страстями, Алексей Николаевич мучился и бледнел из-за нагрянувших настроений жены, не суливших веселого времяпрепровождения. Свидетеля Виктора Южина бледнил, как сочли, неудачный оттенок костюма, свидетельница Людка Лигачева была ярко накрашена, чтобы скрыть бледность, обусловленную токсикозом первых месяцев беременности. Бледность Ритуси, заглянувшей все же на свадьбу сестры, была
