сходить за кофе и добить, наконец, эту сводку.
Незаметно подошло время обеда. Обедать Сеня ходил в столовую на первом этаже, там «своим» можно было задешево покушать. В столовой он взял обычный комплексный обед: гороховый суп, шницель с вермишелью и компот из сухофруктов. Нашел столик со свободным местом.
– Простите, здесь не занято?
За столиком сидели трое молодых хлопцев – белые рубашечки, галстучки, аккуратные стрижечки, в общем, все, как положено начинающим офисным менеджерам, нацелившимся на быструю карьеру. Они пили пиво, ели грибные жюльены и еще что-то ароматное, чего скромный работник Сеня никогда не пробовал. Сене они не ответили.
Он принял молчание за согласие, аккуратно уселся и скорчился над своим подносом. В гороховом супе явно не хватало копченостей, да их там просто не было, их похоронили в другом месте.
Вскоре, молодые люди, не доев и не допив, ушли. 'Ишь, жируют', – с завистью подумал Сеня. Между тем, к столику приближался новый едок. Следом толкала тележку с явствами официантка.
– Вот сюда, пожалуйста, – указал он.
Официантка принялась сгружать многочисленные блюда. Сеня оторвался от супа и с тоскою созерцал все это изобилие. А при виде запотевшего графинчика с водочкой судорожно сглотнул слюну.
Едок вынул расческу, тут же, над столом расчесал редкие волосы, и, с шумом отодвинув стул, уселся.
– Не узнаешь? – внезапно спросил он.
– Это вы мне? – не понял Сеня.
Тот не поспешил с ответом. Ласково открыл горшочек с чахохбили, шумно втянул аромат, налил себе водочки. Сене не предложил. Поболтал ложкой в горшочке, подул, попробовал. Выпил, занюхал корочкой черного хлеба, блаженно крякнул.
– Значит, не узнаешь, писатель Татарчук, – слово «писатель» было произнесено с какой-то брезгливой интонацией.
Сеня смутно припомнил, что где-то этого наглеца он уже видел. Немолодой, холеный дядька, носатый, когда улыбается, скалит зубы – желтые, крупные, как у лошади. Определенно видел, но где?
А был это хорошо известный в нашей писательской среде Миша Дейншнизель, для широкой читательской общественности – Михаил Баринов. Так сложилось, что его литературная судьба оказалась весьма связана с сениной, я бы даже сказал – на уровне плагиата связана. Выдвинулся он, как и Сеня, в эпоху перестройки. Сеня тогда как раз накропал свой «лауреатский» роман. Роман был, что называется, в тему: молодые советские и американские ученые – что-то среднее между физиками и биологами – делают совместную работу и, само собой, осуществляют эпохальное открытие. Ясное дело, открытие это сулит человечеству чуть ли не век золотой. Но в дело вступают спецслужбы, как с той, так и с другой стороны – отрыжка, так сказать, холодной войны. Молодые ученые, конечно, побеждают. Но не сразу. Сеня тут впервые развернулся как мастер художественного мордобоя, кровавых сцен и 'динамичного сюжета'. Динамичный сюжет – это такой новомодный термин для обозначения сменяющих друг друга, как в калейдоскопе, ситуаций непрерывного мордобоя. Но написал живо, не без искры. То ли эпоха электризовала, то ли оттого, что был молод, – вещица вышла в целом неплохая. Тиснули ее в 'Новом Мире', выходившим тогда трехмиллионным тиражом, и стал наш Сеня в один день знаменит. В институтах народ собирался на диспуты, в Московском политехническом музее Сене был посвящен целый вечер. В общем, лауреатства уже не дать не могли. Общественность напирала.
И вот расторопный Мишка-Шнизель накатал за месяц совершенно аналогичный опус, разве только язык на порядок был серее, да научную тематику сузил до ядерной, – тогда как раз пошла мода разоружаться, – и сходу опубликовал в «Знамени», там у него какая-то лапа была. А может, кошечка сидела. Мишка-Шнизель славился по этой части и любил хвалиться своей баснословной мужской силой. Мордобоя в романе у него, конечно, было поменьше, чем у Сени. Все разборки происходили в начальственных кабинетах; любил он выписывать все эти кабинеты, 'царские охоты', номенклатурные бани – такой был у него конек, нерв. Слава ярого «перестройщика» от фантастики и потрясателя тоталитарных устоев коснулась и его, но лауреатства уже не дали. Демократическая общественность снова драть глотку по аналогичному случаю не захотела.
С тех пор Шнизель стал бледной тенью писателя Татарчука. Был он осторожен и недалек. Смеяться в компаниях себе не позволял. Только улыбался эдакой улыбочкой, мол, мы-то умные, мы-то знаем, как оно все на самом деле, да по-интеллигентски хмыкал в нос, в то время, как громогласный Сеня заводил компанию анекдотами и первый же над ними хохотал. За последние два года сделался совсем незаметным, только какие-то тупые рассказы в альманахе издал, и, вроде, все. При встречах на лукавые расспросы отвечал: 'Что поделаешь, старик, пишу медленно и лениво'.
И вот сейчас этот самый Шнизель сидел перед Сенейдемонстративно, каменным монументом восседая, поглощал шикарный обед.
У Сени встал ком в горле, он вяло ковырял свой шницель, аппетит пропал. И уйти – как-то оно некрасиво… Шнизель же покончил с супом, налил себе еще водки, выпил под маринованный огурчик. Сеня поймал его взгляд – какой-то сквозь, словно его, Сени, здесь и нет.
– Вот видишь, Татарчук, – отставив тарелку, снова заговорил он, – как оно в жизни выходит. Раньше я кто был? Мишка-Шнизель, жид пархатый. А теперь я – человек. А ты – говно.
Сеня поперхнулся.
– Га, не нравится? – оживился Шнизель. – А что ж ты так, милок, вляпался? Тоже небось тут попрыгал по явлениям, от мук творческих? А я больше прыгать не буду. Мне здесь хорошо, здесь я человек. Вот что ты жрешь?
– Шницель, – ответил Сеня.
– Это я вижу. А Дейншнизель – не есть шницель! Дейншнизель ест балык!
И довольно захохотал, обнажив свои лошадиные зубы. Вытер платком проступившую слезу.
– У тебя хоть допуск есть, овощ? – откровенно уже глумясь, спросил он.
– Ну допуск, коробочка такая с кнопочками?
Сеня пожал плечами.
– На поясе должен висеть.
Сеня посмотрел на пояс. Да, была коробочка, но он-то думал, что это пейджер. Он рассеянно снял ее с пояса и положил на стол.
Шнизель оживился еще больше:
– А тебе не говорили, что его нельзя снимать и давать в чужие руки?
Он потянулся через стол и взял «пейджер». Хищно улыбнулся:
– Ты попал, лауреат. Теперь тебе точно хана. Лампочка мигать должна. А вот так, гореть все время, это нельзя. Явление надо срочно менять. Ну? Твои действия?
Шнизель не выпускал коробочку из рук. Сеня опять пожал плечами. Ему уже было все равно, лишь бы этот поскорее от него отстал.
– А мы сделаем вот так, – подмигнул Шнизель и нажал кнопку на коробочке. – О, совсем погасла, так я и думал. Ты же, мудило, инструкцию не читал, я тебя знаю – самый умный, всех в виду имел. А теперь тебя поимели! Чем дольше лампочка не мигает, тем меньше шансов уцелеть. А у тебя вообще погасла. Теперь ты покойник. Вот тебе мое предсказание. Ящеры тебя совсем съедят, до инфаркта. Вечером – приступ, скорая помощь, там и подохнешь. Ради фантора никто стараться не станет. Ни одна медсестра не подойдет. Так что, ты – покойник. За это и выпьем. Не чокаясь.
Он налил себе водки. 'Наше вам!' – неторопливым глотком осушил рюмку. Отставил и театрально произнес:
– Спи спокойно, незабвенный наш товарищ! Ты был плодовит.
Ясное дело, Шнизель совсем зарвался. И под это настроение сделал то, что в иной ситуации ни за что бы себе не позволил, ни за какие сокровища мира. Он снял с пояса свой прибор и показал Сене:
– Во как должно мигать!
С Сеней случилось что-то странное, что, по-идее, с этими самыми фанторами случаться не должно. Он вдруг выхватил прибор из руки Шнизеля и моментально нажал кнопку 'возврат'.
Так Сеня благополучно вернулся к нам из своего удивительного путешествия.
