Странное это было возвращение. Во-первых, он прибыл назад в одежде. Не в своей, разумеется, своя ждала его здесь. Во-вторых, в состоянии шока. Смутно помнил только кожаную обивку Машины, да как с него эту одежду стягивали. Да свет оранжевый. И голоса:
– Может, не он? Может, документы не отдавать?..
– Отдавать, все равно его ТАМ оформлять будут…
Потом дали нюхнуть нашатыря, напоили безобразно крепким кофе, так что Сеню стошнило. Зато кое-как очухался.
– Ну ты устроил цирк, писатель, – сказал шикарный Матвей.
– Лишний час на работе продержал, – подтвердил седовласый Модест.
– Расписаться надо в журнале. Вот здесь, в графе 'прибытие'.
– Чтобы сличить с подписью в графе «отбытие». А то мало ли кто оттуда прибыл?
Сеня подумал – Модест шутит. А тот и вправду захохотал и ни с того ни с сего хлопнул Сеню по плечу. Сеню такая фамильярность покоробила, но он был не в той кондиции, чтобы затевать скандал. Он лишь проворчал, рассовывая документы по карманам:
– Еще скажите спасибо, что живой…
И когда ехал в машине, под успокаивающее гудение движка, под мерно плывущие городские огни, под всю эту привычную суету вечерней Москвы, пропел, как всегда фальшивя:
– Ну что ж такого – мучает саркома, Ну что ж такого – начался запой, Ну что ж такого – выгнали из дома, Скажи еще спасибо, что живой!
Но чем ближе становился дом, тем меньше было этой шальной радости. Мысль об избавлении уже как- то не грела душу. Предстояли встреча с женой, ее дурацкие расспросы – 'ну как там?' и нудная тягомотина перемывания костей общим знакомым.
Сеню можно пожалеть. Избавился от чего-то страшного, а такая поселилась тоска – по высокой той шатенке из эротического мира, по удовольствиям, которые никогда более не испытать.
Вот, собственно, и вся реконструкция событий. Реконструкция эта, бляха муха, далась мне, можно сказать, кровью и нервами. Началось с того, что в тот же вечер Сеня, как только прибыл домой, позвонил мне и наигранно бодро, словно между прочим, поинтересовался – как там дела у Шнизеля? Я ответил, мол, не далее, чем вчера, очередная байка прошла, что Шнизель экранизирует в Германии свой давний роман, тот самый, и со дня на день выезжает.
Потом меня разбудила сенина супруга, Ирина. Устроила мне ночной допрос с пристрастием. Оказывается, Сеня разговаривал со мной из ванной, – заперся, воду пустил, все как в дурацких детективных сериалах. Оказывается, она подслушала, что Сеня звонил именно мне, а вот о чем говорили – не расслышала.
– Викула Селянинович, вам не кажется, что Семен с Банной вернулся каким-то не таким? Нет? Ведь он вам звонил? Он со мной в молчанку, видите ли, играет!
И терзала меня полчаса, требуя ответа на вопрос – что там с ним сделали? Как будто бы я знал! Пытался как-то успокоить, но Ирину разве успокоишь, ее только Сеня успокоить может. Неудержимая женщина.
А со следующего дня началось. Вечером явился ко мне Сеня, коньяком и поганючей финской водкой. И давай компостировать мозги своими рассказами, причем эпизоды компоновал совершенно неконтекстно.
А я, между прочим, скоро год, как ограничиваю себя в употреблении – надо же, наконец, остепениться, семью завести.
Я так и не понял – то ли жаловался он, то ли душу изливал, то ли в чем-то каялся. На следующий день опять пришел, принес ноль-семь виски – и опять реминисценции. И опять сижу и не пойму, кто я ему – жилетка или жертва. Эта экзекуция продолжалась целую неделю: что ни вечер, то текилу принесет, то пива ящик. А главное – Сеня напивался и, так как был за рулем, оставался ночевать.
Среди ночи, по пьяни, – а с каждым разом он «нагружался» все больше, – просыпался и начинал каяться. Или кричал, что все равно – все это виртуалка, и никакой жене он не изменял, и никого не убивал. 'Ну, скажи, Викулыч, ну вот ты трезвый человек, ведь это все лажа? Ну скажи, что так не бывает!..' Вытирай ему сопли, бляха муха.
Короче говоря, я однажды не выдержал и сказал ему с порога:
– Сеня, ты хороший мужик, но пить я не буду. Ко мне сегодня должны прийти гости.
Сеня засопел, набычился, промычал что-то вроде 'ну, тогда завтра…' и ушел. А у меня и завтра было занято, – новое тысячелетие на носу, и вообще, всю неделю происходило что-то вроде прелюдии к медовому месяцу, словом, сплошные праздники. Но потом Сеня снова взял меня в оборот. А уж что мне приходилось сочинять его Ирине – про то вообще молчу. Дурдом какой-то на мою голову.
Единственное светлое пятно – я взял себя в руки и, как ни гудело с похмелья в голове, заставил себя оформить реконструкцию событий на Банной.
За это время я твердо уяснил для себя, что каждый вечер, спаивая меня, Сеня пытается убедиться: все, что произошло на Банной – мираж, на самом деле он ни в чем не виноват, как не виноваты мы в своих снах во всех безобразиях, которые мы там вытворяем.
Один раз Сеня допился до того, что заявил – во всем виноват марсианин. Другой раз виноватым оказалось общество, допустившее такую сексуальную разнузданность. Ну что мне было ему ответить?
Но сегодня Сеня пришел днем. Лицо серое, руки трясутся, и с порога спрашивает:
– У тебя выпить есть?
Я сразу понял – что-то произошло форс-мажорное. Сеня ходит по квартире как заведенный и курит. На лоджиию хотел выгнать – не удалось: будто и не слышит. Ходит и приговаривает:
– Это конец. Теперь меня посадят…
В холодильнике обнаружилась водка. Он выжрал полбутылки, словно минералку, и ни в одном глазу. Снова ходит и бормочет. Меня это, признаюсь, начало раздражать, потому что на мои расспросы он реагировал неадекватно – отмахивался, смотрел люто. Вдруг зло спросил:
– Ты что, совсем? Телевизор не смотришь?
Я растерялся, но тут кстати вспомнил:
– Сеня, а давай Эдуарда позовем? Он на днях из поездки вернулся. Звонил, пообщаться предлагал.
Сеня окинул меня злобным взглядом и вышел в коридор. Я понял – надо звонить Эдику.
Эдик, к счастью, был дома и никуда не спешил. Я ему, прикрыв трубку ладошкой, сообщил, что Сеня здесь, у меня, и плох. И что это связано с Банной. 'Приезжай, Дюша, выручай'.
– Через тридцать минут буду, – по-военному четко отозвался Эдик.
И правда, через полчаса он уже звонил в двери. Сеня к этому времени обосновался на кухне – пузыря водки как не бывало. И теперь ожесточенно хрустел не успевшими разморозиться крабовыми палочками.
Эдуард глянул на эту картину, закрыл дверь на кухню и потянул меня в кабинет.
– В чем дело, Викулыч, выкладывай.
– Да долго объяснять. Вот, посмотри, – я дал ему свои записки.
Эдуард быстро, но внимательно прочитал. Отложил бумаги, подмигнул:
– Ну, пошли к страждущему.
На кухне мы застали Сеню в прежней диспозиции. От крабовых палочек осталась груда оберток. Сеня лупил с куска сыровяленую «Краковскую», заедая горбушкой 'Бородинского'.
– Ты бы сообразил, Викулыч, – распорядился Эдик.
Я вспомнил, что в баре у меня хороший коньяк, – храню для своей дамы сердца, она у меня коньячок хороший весьма жалует, – и еще вермут. Все это я принес на кухню.
Эдуард разлил на троих, порезал хлеб и остатки колбасы, и после тоста: 'Ну, со свиданьицем', вдруг зарядил:
– Возвращаюсь я это поездом из Мурманска, в купе – два попутчика. Оба примечательные типы. Один – освободившийся зек, четырнадцать лет ходки, второй – юноша православный, проповедник. Мне остается только наблюдать. Всю дорогу они спорили. Зек говорит: 'Что мне твой мессия? Все, что ты тут жуешь, я выдрочил пятнадцать лет назад'. Какова реплика! Вы дармоеды, говорит, за наш счет живете. Только в зонах работают, зона всю страну кормит. Вот тут мне, парни, гениальный сюжет в голову вошел. Солнышко
