пронзительным запахом моря. Спустившись с полярных широт, плыла городом белая ночь. Призрачная игла адмиралтейства с притворным равнодушием соседствовала в небе с такой же сомнамбулической луной, готовая при первой же возможности нанизать луну на свое острие.
С Дворцовой площади каким-то кривым переулком они вышли на Невский. Здесь горели неоновые огни и шатался праздный люд. Из дверей казино, из припаркованных автомобилей доносилась разнообразная музыка эфэм-радиостанций. Под вывеской, в ореоле рестораного сияния скучал швейцар, а рядом с ним скучал омоновец в плохо подогнанной форме, с дубинкой и наручниками на поясе. Швейцар рассказывал, как вчера на этом месте упал такой-то, с перепоя. Дал сотню баксов на чай и, пройдя не более двух шагов, упал, рухнул мордой в асфальт. В рассказе швейцара чувствовалось удовольствие. Хотелось ему, чтобы все клиенты вот так бы мордой в асфальт. Омоновец даже не делал вида, что слушает. Он курил и рассматривал женщин. Твердым, профессиональным вглядом донжуана, позвякивая наручниками. О чем он мечтал в эту чудную ночь самоубийц – неизвестно. Может быть, мечтать не умел.
На ступенях казино холеного вида женщина в дорогом вечернем платье орала дурным голосом на жирного приземистого мужика в итальянском костюме:
– Говно! Тебе еще и денег? Мудило! Говна тебе, а не денег. Я и тебя, и лахудру твою рыжую грохну!..
Тот улыбался виноватой улыбкой прохиндея. И, тяжело ворочая языком, повторял, как заведенный:
– Ал-луся, ну пару сотенок? Парочку, Алусенька?
– А щенка своего ты на что в Англию повезешь? Своего долбадуя!
– Алуся, я выиграю, я осторожно. Пару сотенок. Мне повезет.
– Грузите, – скомандовала дама охранникам, и те, подхватив мужика под руки, закинули в мерседес. – Отвезите, пускай эта зараза проспится.
Дама, поправив меховой воротник, величественно вернулась в игорное заведение.
Голубой свет супермаркета обесцвечивал мостовую, пешеходов на ней и казался зрительным предвестнием ада. Где-то рядом должны быть адские врата, может, в супермаркете, может, в метро, или в темном закоулке.
Две девчушки-подростка на роликовых коньках, стояли здесь же у прилавка, выбирали компакт-диски. Больше никого в зале супермаркета не было.
Они шли Невским, ничего их не задевало, массовый психоз обтекал их звуками, движением призраков и автомобилей, игрой рыхлого, расплывающегося света и резкой, острой как бритва тени. Они вынырнули из лазури рассвета, на минуту открыли первую попавшуюся дверь, – а там весело, там празднуют свою свадьбу огородные пугала, – глянули и пошли дальше.
Она задержалась у цветочного киоска. Взяла из ведерка букет фиалок, понюхала.
– Тогда были фиалки, – сказала она.
– А ты была задумчива. Стеснялась, верно?
– Не стеснялась. Я сразу влюбилась, как дурочка. Я возьму этот букетик, – повернулась она к цветочнице.
Цветочница похабно улыбнулась и нагло заломила цену:
– Пятьдесят рублей.
– Тогда всю корзинку, – решил он. – Получите свое. Идем, королева.
Второй раз полковник посетил литературно-философское общество через неделю. В 'космическом корабле' ничего не изменилось, разве что светильники горели розовыми огоньками. Молодой человек по имени Роман оказался руководителем «Цитадели». Он сообщил, что пошла в печать поэма Фагота 'Раз пять пропущенный через медпункт'. Затем вышел на помост сам Фагот и звонко, по-молодецки оттарабанил первую главу поэмы. Медпункт в первой главе не упоминался. Главу оккупировал лирический герой, углублявшийся с наивностью маньяка в скальные недра собственного подсознания. Иногда терялась рифма. Иногда вместо стихов возникала проза. Перед таким прозаическим куском Фагот не без торжественности объявлял: 'Пропуск номер…'
Полковник неплохо разбирался в поэзии, знал много стихов, и даже весьма редких авторов. В компаниях бывало читал на память. Стихи Фагота никуда не годились. Как им удалось 'пойти в печать'?
После Фагота программу вечера продолжил приглашенный философ-литературовед. Он повел речь о синдроме 'флаинга' литераторов. Оказывается, есть такие авторы, даже известные, даже классики, которые могут писать что-либо значительное исключительно в состоянии так называемого «флаинга», или, русским языком говоря – «полета». У многих это состояние наступает ночью, где-то после десяти, и длится до четырех утра. Тексты, написанные в состоянии флаинга, резко отличны от создаваемых днем или утром. Присутствует в них эдакая шизинка, весьма велик элемент интуиции. 'Вот посмотрим, что пишет о Петербурге Федор Михайлович…' Но, оказывается, можно войти в состояние флаинга и днем. Для этого разные писатели используют разные искусственные приемы, как то: джин-тоник, виски со льдом, водка, наркотики, продолжительные занятия сексом. В общем, в ход идет все, что может отшибить мозги, выключить рассудочное начало. Тогда-то и высвобождается 'поток сознания'. Подобным произведениям, как правило, грош цена. Но, видимо, они рассчитаны на соответствующего читателя, не такого уж малочисленного, то есть такого, который не любит думать, а любит восторгаться или ужасаться неожиданным словосочетанияммыслесочленениям.
На следующем заседании разбирали рукопись какой-то Вики. Она сидела на помосте рядом с Романом и смотрела в потолок, на убегающие звезды. Не сразу полковник понял, что Вика на самом деле Викке – такой, понимаете, псевдоним.
Разбор был жесткий. Девушке досталось по полной программе. И за язык, – обилие ироничных фраз и ненужных подробностей – и за отсутствие «непонятности», 'недоговоренности'. Роман зачитал какую-то фразу, вполне простую и понятную, что-то вроде 'печальные птицы грустно смотрели на нее с ветвей', и сказал:
– А что если написать так: 'На ветвях мертвого дерева сидели два черных дрозда, вывернув шеи так же, как и она в петле'?
Викке сконфуженно опустила голову. 'Девочка до некромании не доросла', – подумал полковник. Ему стало скучно. Он поднялся и вышел.
На следующее заседание полковник решил захватить рукопись одного своего фантастического рассказа, написанного очень давно, в молодые годы. Если спросят – что это он зачастил к ним, гость непрошенный, хлопнет по папке ладонью и скажет: 'Да вот, понимаете какое дело, и меня зуд писательский не обошел стороной'.
Он опять оказался за одним столиком с брюнеткой Ритой. Она, словно что-то поняв, взглянула на него, на его папку. Взглянула и только.
Сегодня был день 'ассоциативных цепочек'. Трепались как будто ни о чем, весело выворачивая слова и фразы шиворот навыворот. Пушистый котик превратился в дикого монстра, потом в манька с топором, потом в политического босса, а потом убил своего создателя, парня за столиком у бара. Парень в ответ раскланялся и сообщил, что у него есть второй котик, не менее многообещающий. Во-первых, он многогранен, а в-вторых, он не кот, а мурлыкающая пилорама. Скорее даже не мурлыкающая, а бормочущая. Распиливает человеческие души на доски. Именно из такой доски и делается лучшая часть человечества… На всех ныне живущих, видите ли, в запасниках душ уже не хватает. Зато, тем, кто из доски, проще. Полнота душевная мешает человеку быть счастливым. Тем, кто из широкой доски – они, как правило, интеллигенты – повезло меньше. Но уж если из горбыля – то праздник на всю жизнь обеспечен. Если древесина твердой породы, можно дорасти до высот царских, или президентских, или хотя бы министерских. А из трухлявой – пойти на компост. Компост предложила полненькая подруга Риты. После этого интерес к теме угас.
Вслед за сеансом коллективного трепа наступила очередь отметиться приглашенному литературному критику. Молодой, как и большая часть присутствующих, человек. Почему-то в форме с погонами лейтенанта, с ангельским, почти детским лицом и нежным пушком на щеках. Он поблагодарил за приглашение, сообщил, что неделю назад его замели в армию, на следующий день после госэкзаменов. И теперь служит он в редакции газеты 'Щит противоракетной обороны'. Раздались аплодисменты.
– В редакции не то, что компьютера, розетки не найдешь, – пожаловался критик-лейтенант.
