Риск.Молодинская битва.

поска­кал настолько быстро, насколько позволял лес.

Вот и взгорок. На его макушке придержал коня. Нет, не тысяча с лишним за его спиной, сотни три всего, да еще сотни две, скачущих растянувшейся цепью.

«Неужели тысяцкие пожадничали?! Взыщу!»

Времени терять, однако же, не стоило даже в ожида­нии скакавших на виду по лесу.

— Кто подрубит ханский стяг, получит дворянство. Вперед!

Нукеры полка Девлет-Гирея не дрогнули, увидев но­вые силы русских. Устилали своими трупами и трупами наседавших каждый шаг своего отступления. Дрогнул сам хан. Он с испугом смотрел, как из леса выпластыва-ют все новые и новые черные всадники, словно нечистая сила (Вельский, не думая о последствиях, поступил очень верно, не став ждать всех ратников), конца кото­рым не видно и которые начинают охватывать его гвар­дейцев с боков. Когда же более ловкие и смелые очень близко пробились к его стану, хан решил спасать свою драгоценную жизнь. Стегнув коня камчой, Девлет-Гирей понесся прочь в окружении полусотни телохранителей.

Воины ханского полка продолжали какое-то время упорно сопротивляться, но когда упал ханский стяг, те из них, кто успел, тоже понеслись прочь.

Лиха беда — начало. Да если еще пример показал сам властелин и его лучшие из лучших нукеры. Один за дру­гим покидали поле боя нойоны и темники, за ними следо­вали тысяцкие, оставляя на произвол судьбы своих вои­нов, которым не было дано команды отступать, и поэто­му им оставалось одно — отбиваться, пока есть силы, и уповать на милость Аллаха.

Они и отбивались еще некоторое время, но вот из гу­ляй-города по повелению Фаренсбаха была устроена вы­лазка: высыпали из крепости казаки атамана Черкаше-нина, порубежные казаки и дети боярские, да немцы-на­емники. Действие предельно рискованное, ибо крепость оставалась почти незащищенной (только пушкари с по-сохой и ертоульцами), но риск оказался весьма кстати: крымцы сломились окончательно. Началась безжалост­ная, безудержная бойня. Казалось, совсем забыли рус­ские ратники заповеди Господни, а старались лишь убла­жить своего древнего бога Перевита, о пяти головах, для которого одна утеха — кровь побежденного врага. Как можно больше его крови.

Каждая маленькая речушка, тормозившая паническую скачку крымцев, давала возможность русским воям нава­ливаться на ворогов большими силами и буквально запру­жать переправы трупами захватчиков как плотинами.

До берега Оки доскакала едва ли половина совсем не­давно могучего войска, а на реке их встречали лодьи и дощаники с пермяками, ловкими на веслах и в стрельбе из луков. Да и погоня далеко не отстала.

Вышли из Серпуховской крепости и монастырей пре­дусмотрительно оставленные там князем Воротынским русские лучники и мечебитцы, стрельцы и даже пушка­ри — благо, пушки на колесах, возни с ними никакой.

Каждый русский ратник мстил за веками обливавшу­юся кровью и слезами от татарского беспредела Россию, за свою семью, ибо почти каждая русская семья имела свои счеты с поработителями.

Ускакавший с поля брани хан забыл о своих сыновьях-царевичах, о мурзах, оставленных им на левом берегу Па­хры и ожидавших его победного возвращения, но оказав­шихся в руках русских. Забыл Девлет-Гирей и о тумене, вполне способном вызволить из плена и сыновей, и мурз, не послал к темнику гонца с таким приказом, а вспомнил о сановниках и о тумене, которому противостояла всего тысяча храбрецов князя Федора Шереметева, главный воевода. Оставив за себя князя Хованского и велев тому гнать и гнать татарскую нечисть до самой Оки, где на пе­реправах положить крымцев как можно больше, сам по­вел дружину свою и весь Большой полк к Пахре.

Если татары узнают о разгроме своего войска прежде, чем подойдет к ним Большой полк, они могут рассыпать­ся и, уходя к себе малыми группами, сжигать по пути се­ла, мстя за позор сородичей и их гибель, но могут и уда­рить по тысяче Шереметева, смять ее и, освободив плен­ных вельмож, направиться всем туменом на Калужскую дорогу, а то и дальше — на Козельск. Это уже будет очень серьезно: более десяти тысяч решительно настроенных нукеров — солидная сила, с которой не так-то легко бу­дет справиться. Только неожиданный удар, да и то не бесшабашно-прямолобный, может исключить для татар­ского тумена подобную возможность.

Удар в спину по дороге тоже подтолкнет тумен пред­принять попытку переправиться через Пахру, и тысяче князя Шереметева придется тогда очень туго. Она просто не устоит, погибнет почти вся.

«Нужно отсечь от Пахры. Дорогу на Серпухов оста­вить открытой. К Хованскому же послать гонца, пусть Опричный полк встречает отступающих. Большому же полку идти по пятам, громя замыкающие сотни».

Позвал на совет своих бояр и тысяцких. Собрался от­дать им необходимые приказания о неожиданном выходе на берег Пахры справа и слева от тумена, чтобы одновре­менно ударить по татарам, отсекая их от реки, но по ус­тановленному самим же правилу решил выслушать мне­ние подчиненных перед последним своим словом.

Само собой разумеется, много людей, много мнений, но одно из них оказалось весьма толковым:

— Не всем полком идти. По тысяче справа и слева, ос­тальным устраивать засады. Не одну, а цепью. Несколь­ко. Куда как ладно станет щелкать татарву.

Никифор Двужил сразу же загорелся:

— Дозволь, князь, мне первых пару засад устроить дружиной. А дальше пусть тысяцкие. Еще не менее трех.

— Спасибо, други. Лучшего совета я даже ожидать не мог.

— И все же, воевода, пошли за поддержкой, — доба­вил один из тысяцких. — Пусть Правая рука поспешит обратно. Лишним не станет.

Две тысячи (одна справа, другая слева) двинулись по лесу к Пахре, дружина княжеская, разделившись на .по­ловины, начала подыскивать удобные места для засад. Остальные тысячи, отпятившись примерно на версту, то­же начали устраивать засады саженей по двести друг от друга — получилась вроде бы одна бесконечной длины засада, которая, естественно, должна была напугать крымцев, лишив их воли к сопротивлению.

Сам князь Воротынский с малой охраной и связными, оставленными от каждой засады, избрал место в середи­не длинной засадной полосы, откуда почитал лучшим ру­ководить боевыми действиями своего полка.

Все получилось даже лучше, чем задумывалось. Тата­ры беспечно ожидали, когда прискачет к ним гонец от хана с вестью о разгроме гяуров (а в победе своих туменов они нисколько не сомневались) и с повелением уничто­жить гяуров, захвативших мурз, — тогда их ничто не удержит, даже пушки с устрашающе направленными на переправу стволами. Кого соблаговолит Аллах взять с со­бой в рай, возьмет, тех же, кто останется живым, ждет земной рай: власть над сотнями рабов, какими одарит их Девлет-Гирей.

С такими настроениями не встретишь во всеоружии неожиданный удар, а когда мечебитцы-русы, знавшие татарский язык, начали выкрикивать, что Девлет-Гирей разбит и бежал, бросив их на произвол судьбы, даже те, кто успел изготовиться к сече, решили, что пора спасать­ся и им, благо дорога на Серпухов глупыми гяурами не перекрыта, а кони под рукой и подседланы.

Вот и не случилось серьезной рукопашной схватки на Пахре, тумен, стискивая себя до предела, понесся черной тучей, взвихривая пыль, по Серпуховской дороге к Оке. Тысячам Большого полка и полка Правой руки остава­лось только подстегивать бегущих в панике ворогов.

Первая засада не очень-то притормозила тумен, лишь выбила изрядно нукеров, вторая тоже была прорвана, хо­тя и с большими потерями для крымцев, только третья и четвертая вынудили большую часть крымцев остановить­ся и побросать оружие. Тех же, кто не спешился безоруж­но, а поскакал дальше, ждала следующая засада. Ждала смерть. Сдавшихся в плен начали вязать их же арканами, притороченными к каждому татарскому седлу.

Князь Михаил Воротынский порысил к Пахре, хотел лично поблагодарить Николку Селезня, свершившего подвиг. И едва одолев половину пути, встретил он князя Федора Шереметева. Обнялись по-братски, поздравляя друг друга с великой победой, и князь Шереметев спро­сил:

— Дозволь скакать к своему полку и гнать татарву?

— Тебе иная роль. Князь Одоевский идет сюда на по­мощь. Позвал я его на случай, если бы вышла неудача. Ты скажи, пусть скачет на Оку, сам же возьми ханский обоз под свою охрану. Его, перехваченного Опричным полком, охраняет моя малая дружина. Освободив ее, от­правь ко мне. Найди и свой саадак, прошерстив ханский обоз, ему больше негде быть. Выбери ратные подарки для государя нашего Ивана Васильевича.

—  Мне их везти?

—  Достоин, князь, ты этой чести, но нужна ли нам с тобой царская милость за радостную весть? Мы добрую службу сослужили и царю, и отечеству, и нам это зачтет­ся по большому счету, а не по мелочи. Хочу послать до­стойного из достойных из молодых. У кого впереди буду­щее.

У Фрола Фролова вспыхнули радостью глаза, ибо он посчитал, что кроме него князю послать к царю некого.

Вот оно — боярство! Тогда и Вельского с Малютой можно будет не ублажать.

Наивно. Разве выскользнешь из цепких рук главы Сыска и его племянника? Радость Фрола была кратко­временной: потускнели его очи, когда он услышал даль­нейшие слова князя Воротынского:

— Мыслю, князь Федор, послать Косьму Двужила. Много дельных советов давал он мне, да и сам действовал не только храбро, но и с разумностью. Ему сам Господь предначертал стать знатным воеводой.

— Мне он тоже пособил знатно. И словом, и делом. «Что же, князь-воевода, упускаешь ты свою выгоду!» — с досадой подумал Фрол Фролов, но утаил эту досаду глубо­ко в себя, и взор его, на мгновение лишь посуровев, вновь обрел обычную беспечность и довольство. Твердо решил Фрол сегодня же оповестить о решении главного воеводы Богдана Вельского, тот найдет, как этими сведениями вос­пользоваться.

Князю бы Воротынскому послать к царю любого из первых полковых воевод, а не безродного своего боярина, но Михаил Воротынский даже не думал о возможных подлых каверзах, он всей душой торжествовал свою по­беду. У него даже и мысли не могло появиться, что кому-то эта великая победа, им достигнутая с таким трудом во имя спасения России, встанет поперек горла.

Князю, когда он переправился через Пахру, показали шатер, в котором лежал под присмотром пожилого рат­ника, знающего, как лечить раны, Николка Селезень. Князь вошел в шатер и опустился на колени у ложа свое­го боярина.

— Великую службу сослужил ты не только мне, но и всей России. Государь Иван Васильевич достойно оценит твое мужество.

— Не ради милости государевой терпел я муки, — с трудом разжимая спекшиеся губы, ответил Николка Се­лезень, — отечества ради.

Фрол Фролов с подозрением глянул на боярина, но ни­кто не заметил невероятного в такой обстановке взгляда.

— Грозились, что сначала руки по плечи стешут, — продолжал, делая паузы меж словами, Селезень, — да не вдруг, а постепенно. Пальцы уже почти все посекли теса­ками. А чтобы кровь не хлестала, прижигали отрубы. После рук, грозились, за ноги возьмутся. Болваном, мол,

круглым останешься.

Содрогались все, кто был в шатре и слушал тихие и медленные слова боярина Селезня, а каждый из них на­гляделся за свою ратную жизнь в достатке и