Риск.Молодинская битва.

смерти коней, между поездом и Кремлем, и все, казалось, сделано угод­никами, все предусмотрено…

Увы… Первый, Тушинский блин оказался комом. Нет, дорога, по которой ехал царский поезд, была и мно­голюдная и ликующая, но многолюдье то состояло в ос­новном из сановников московских, дьяков и подьячих, писцов и иных всяких крючкотворов, да еще ратников, а за разнаряженным, радостно вопящим славу царю-побе­дителю служивым людом, за ратниками, сверкающими доспехами, тонюсенькой полоской стояли простолюди­ны, которые хотя и славили царя Ивана Васильевича, но будто со снисходительными улыбками на лицах. Не мог этого не заметить царь, и чело его стало еще более хму­рым, к страху приближенных.

Иван Васильевич даже не остановился, чтобы принять от тушинцев хлеб-соль, будто не заметил жен, сверкаю­щих самоцветами на бархате и камке254 , и знатных их му­жей, склонившихся в низких поклонах.

В Москве — второй блин комом. Колокола трезвонили и радостно, и торжественно, народ толпился на улицах, однако радость москвичей была весьма сдержанной. Лишь служивые, как и в Тушине, горланили безудержно и этим, увы, подчеркивали сдержанность простолюдья.

Иван Васильевич помнил, как встречала Москва его, юного царя, когда въезжал он в свой стольный град поко­рителем Казани, как ликовала престольная даже после очередных побед над литовцами, побед не столь знатных для России. Не такой была встреча сегодняшняя… Не та­кой…

А тут еще вкрадчивей голос наушника:

— Бают, князя Воротынского знатней встречали. Платы под копыта стелили. Сам же он на белом коне гар­цевал, аки князь великий либо царь.

Промолчал Иван Васильевич. Не снизошел даже до кивка доброхоту-шептуну.

Митрополит с епископами, бояре, князья, дьяки при­казные, воеводы знатные встретили Ивана Васильевича хлебом-солью у Казанского собора, как его стали назы­вать обыватели, подчеркивая этим сопоставимость поко­рения Казани с победой под Молодями. От имени воинст­ва царя приветствовали воеводы Андрей Хованский и Федор Шереметев. Поясно поклонившись, они поочеред­но, от опричнины и от земщины, поздравили государя с великой победой над ханом крымским, разбойником без­божным, змеем многоголовым.

Эти бы слова да из уст князя Воротынского! Иван Ва­сильевич, однако, не снизошел, чтобы нарушить торже­ственность встречи выяснением, отчего не главный вое­вода Окской рати держит речь.

— Колоколам звонить три дня! А мы почестный пир пировать станем. Ты, князь Андрей, за единый со мной стол садись, по правую руку мою.

Вот это — честь. Князю бы Воротынскому сидеть по правую руку государя, но он, гордец, даже не соизволил встретить царя-батюшку. Будто сторожи с засеками не подождут пару-тройку недель. А сам царь не спрашивает о нем. Знает, стало быть, где ближний его слуга. Или осерчал сильно. Тогда — не жди добра.

Царь же, вошедши в свои палаты, первым делом велел звать дьяка Разрядного приказа. Встретил его в комнате перед опочивальней, предназначенной для бесед с глазу на глаз.

— Где порубежный воевода князь Воротынский?

— Во владимирские леса первый шаг. Уже повезли от­ туда заготовки для крепостных стен и срубы домов к ме­сту, где граду Орлу стоять. Своих помощников он всех разослал, и они тоже начали подвоз к местам определен­ным заготовленные срубы для крепостниц и сторож. Он мне сказывал: самое время в поле поглубже закрепиться. До зимы чтобы. За зиму, мол, крымцы придут в себя, противиться засекам и сторожам начнут, сколько тогда людишек может погибнуть. Ждал он от тебя, государь, слова, потом ко мне пришел. Раз, говорил, государь ни­

чего иного не поручает мне, стало быть, я остаюсь пору­бежным воеводой, мне и нужно решать свои порубежные дела. Со рвением.

— Ступай, — совершенно не выказав своего отношения к услышанному, отпустил Иван Грозный дьяка Раз­рядного приказа, сам же задумался. Гнев его поутих, ибо увидел он в действиях своего ближнего слуги совершен­ную разумность.

«Шубу с плеча своего пожалую, когда вернется», — решил Иван Грозный, но тут в комнату вошел слуга-стражник и доложил:

— Малюта Скуратов у двери твоей, государь.

— Чего же сразу не впустил? Иль неведомо, что вхож он ко мне в любое время?!

— Виноват. Опростоволосился. Думал…

— Меньше думай, больше исполняй, если не хочешь вылететь из Кремля.

Встретил Иван Грозный Малюту Скуратова обычным вопросом:

— С чем пожаловал, глаза мои, уши мои? Чем пораду­ешь?

— Радости мало. Племянник мой Богдан Вельский та­кое про князя Воротынского мне рассказал, волей или нет, но задумаешься.

— Дьяк Разрядного приказа сказывал, что князь го­рода и сторожи в Поле двинул. Чтоб, значит, пока крымцы общипанные перьями будут обрастать, уцепиться за Поле. Намертво. Навечно.

— Неужто безоглядно веришь, государь? Говорить можно одно, даже делать одно, пуская пыль в глаза, дум­ку же иметь совсем иную. Лукавит, считаю. Подозреваю даже, не в сговоре ли с Девлеткой-разбойником.

—Погодим.

—Воля твоя, государь. Только не припоздниться бы.

—Не дави. Сказал — повременим, стало быть, иначе не будет. Тебе же наказ строгий: в оба гляди за князем. Особенно же за его боярами. Через них, если он черное что в сердце имеет, действует. А слуге его ближнему, тво­ему человеку, как его?..

—Фрол Фролов.

—Фролу этому самому скажи: близко его дворянство. Я извещу тебя, когда настанет время представить мне пол­ный донос. И вот еще… Не князь Михаил Воротынский се­чу выиграл, а князь Андрей Хованский. Не опричный бы мой полк да не наемные рыцари Фаренсбаха, сидел бы сей­

час Девлетка в Кремле моем. Сегодня же об этом чтоб весь Государев Двор знал. А дальше, думаю, не наша забота: побежит молва по своим дорожкам без удержу.

—Пособить ей можно будет.

—Пособи.

—А еще важно, кто ханский стяг подрубил. Опрични­ки, повел которых Богдан Вельский, молодой воевода да, похоже, из ранних.

—Вот-вот. Подумай, как ловчее сделать, чтоб об этом не только все узнали, но и заговорили.

—  Пусть Богдан Вельский на почестном пиру ханский стяг к твоим ногам швырнет, аки тряпку.

—  Дело! А я его усажу за свой стол по левую руку. О полке опричном и такое слово: во все, мол, дырки совал опричников, чтоб сгубить полк, только не удалась ему гнусность эта — полк из всех сражений выходил победи­телем. И у Молодей лишь стойкость немцев-витязей да храбрость опричников принудили главного воеводу пус­тить в сечу Большой полк и все остальные полки.

—  Понял я, государь. Благослови обо всем позабо­титься.

—  С Богом.

Нужда у царя в князе Михаиле Воротынском отпала. Крымцев он разбил так, что десяток, а то и более лет не сумеют они ополчиться для большого похода. Ни людей, ни денег не достанет. Даже если Польша с Литвой и Тур­ция будут помогать. Надолго успокоятся южные окраи­ны, а за это время укрепиться на них можно отменно, да­леко продвинувшись в Дикое поле. Тем более что Приго­вор Думы есть, зачин князем Михаилом Воротынским сделан знатный, дальше и без него дело пойдет. Пусть не как по маслу, но все едино — ходко. Найдутся добрые ис­полнители. Из тех, кто далек по крови от трона. Влади­мировичей же всех нужно — под корень. Всех до едино­го. А уж князя Михаила — во что бы то ни стало.

Вошел, низко склонившись, князь Андрей Вязем­ский:

— Время, мой государь, идти на пир. Вели переоде­ваться.

Начало почестного пира — обычное. Бояре, князья, дьяки и воеводы толпятся в сенях перед Большой трапез­ной палатой, пустомельствуя. Думали на свой манер о предстоящих жалованиях государя Ивана Васильевича на радостях от великой победы, надеялся каждый, что и ему хоть что-то перепадет.

А еще помалкивали о главном воеводе, удивляясь то­му, что его нет среди них. Никак боярско-княжеские вер­ховоды, особенно из перворядных, не могли взять в толк, что же случилось. Неужели герой-воевода попал в неми­лость? Если так, жди великих бедствий, которые могут затронуть каждого из приглашенных на пир. Обвинят в близости к опальному князю и — в руки Малюты Скура­това. Это пугало уже потому, что начались в Кремле пе­ресуды, будто роль князя Михаила Воротынского в побе­де над крымской ратью вовсе никакая. Более вреда от не­го было, чем пользы. Странно такое слушать, но не ста­ нешь же возражать. Вдруг и в самом деле опален уже князь-воевода Иваном IV, царем Грозным?

— Заходи. Рассаживайся.

Вторичного приглашения не требуется. Все спешат на свои места, по роду-племени, дабы не припоздниться: очень серчает государь, если кто замешкается и не уся­дется за стол до его появления. И тут снова недоумение: за царевым столом, который стоит поперек длинного об­щего стола, на пару вершков от него отодвинутый, кроме малого трона — два стула. Который справа, он для князя Андрея Хованского, об этом всем уже известно, а вот для кого тот, что слева — тут недоумение у всех.

Входит царь. Все поднимаются поспешно, насколько позволяют праздничные тяжелые одежды, склоняют го­ловы в высоких горлатных шапках. Ждут, когда Иван Васильевич — тоже в бархате, шитом золотом, серебром, жемчугом и самоцветами, — угнездится на своем троне.

А место слева от государя пустует. Не для Михаила ли Воротынского поставлен, хотя его самого и нет на пиру? Выказать, должно быть, уважение князю-воеводе, ближ­нему государеву слуге?

Дальше все узнаваемо: сейчас наполнят царю-батюш­ке кубок фряжским вином, и царь, подождав, пока на­полнят кубки всем остальным, начнет по обычаю своему велеречиво и длинно глаголить.

Но что это? Не поднимает кубка государь. Похоже ждет он кого-то. Но кого?

Вот дверь в трапезную с шумом распахнулась, и порог переступил Богдан Вельский, волочит он за собой стяг крымского хана, вывалянный в грязи и конском навозе.

Швырнул с отвращением на лице стяг к ногам царя и произнес торжественно:

— Девлетка поганый собрался тебя, великий государь всей России, сделать рабом, но есть ли на свете сила, спо­собная одолеть тебя?! Вот он — позор крымского хана. Верные тебе опричники, подрубив стяг, решили исход се­чи в твою, государь, пользу!

— Того, кто подрубил стяг Девлетки, жалую дворян­ством. Всему Опричному полку по золотому рублю. Тебе, храбрый воевода, особый почет: место за моим столом по левую руку и шуба с моего плеча.