Риск.Молодинская битва.

на кровь, и на калечных, и на смерть; но то ратные раны и ратная смерть, а тут — измывательство над беззащитным.

Князь же процедил сквозь стиснутые зубы:

— Жаль, сбег Девлетка-варвар! Самолично снес бы ему голову!

«Эка самовластец, — хмыкнул про себя Фрол Фролов. — Вон куда возносит себя. Одному государю решать, как по­ступить с крымским ханом, окажись он в плену…>>

К шатру подскакал гонец от воеводы Хованского.

— Князь Хованский велел спросить тебя, главный во­евода, гнать ли татарву за Окой?

— Гнать! Сечь, не давая пощады никому! Чтобы ни один до Степи не доскакал!

С таким же вопросом прискакал гонец от атамана Чер-кашенина. Он еще просил разрешения не возвращаться в стан под Молоди, а сразу же распустить казаков с ратной добычей по своим куреням. Они по доброй воле пришли на рать, и нет им необходимости выпяливать себя, гар­цуя по московским улицам.

— Низкий поклон всем казакам от меня за службу отечеству. Поступайте, как сочтете лучшим.

Не успел ускакать гонец атамана Черкашенина, ему на смену гонцы от воевод большого огненного на­ряда и гуляй-города, тоже с вопросами, тоже в ожида­нии его, воеводского слова, — князю Воротынскому недосуг стало оставаться с героем-боярином. Поручив его Фролу Фролову, ушел князь с головой в воеводские заботы. В радостные заботы, но оттого не менее хло­потные, требующие полного напряжения мыслей и ду­ховных сил.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Князь Михаил Воротынский не подгадывал специаль­но, но так получилось, что Окская рать возвращалась в Москву в Рождество Пресвятой Богородицы. Торжест­венное колокольное разноголосье созывало христиан­ский люд на праздничные молебны по случаю столь вели­кого для них события. Москвичи, однако, нарядившись во все лучшее, заполняли не церкви, а улицы, хотя князь Михаил Воротынский не посылал загодя в стольный град гонца с сообщением о дне возвращения рати с битвы, го­род, однако же, откуда-то узнал об этом и высыпал встре­чать своих спасителей. Спасителей России.

Ничего подобного воевода-князь еще не видывал: Москва встречала его, Воротынского, радостнее, чем не­когда царя Ивана Васильевича — юного покорителя Ка­зани. Под копыта княжеского саврасого коня в парадной сбруе расстилали бабы шелковые платы свои, сами же, не стыдясь греха, оставались простоволосыми. Цветы изобильно летели к нему, князю, к дружинникам его, ко всем ратникам, и весь разномастный люд — от знатных до изгоев — низко ему кланялся. Священнослужители, не велев прекращать колокольный звон, тоже выходили на улицы с крестами и кадилами, чтобы благословить по­ бедителей.

Гордость за себя, за дружину свою, за соратников-со­колов вольно или невольно воцарилась в душе главного воеводы, вместе с тем к гордости законной, заслуженной примешивалась непрошеная тревога, отравляя безмя­тежную радость. Да, все складывалось не так, как мыс­лил князь Михаил Воротынский. Верно, победа знатная, чего греха таить, но он — воевода, лишь с честью выпол­нивший царское поручение, не ему полагались почести царские, а самому государю. Так велось на Руси издрев­ле: торжественный колокольный звон разносился по всей необъятной России в честь великих князей, в честь царей-самовластцев. Сегодня же колокола пели свою торжественную песнь в его честь, в честь служивого кня­зя, хотя и знатности великой, но все одно — слуги царе­ва. Это необычно, оттого и вызывало беспокойство, со­вершенно, казалось бы, лишнее в такой праздничной ра­дости, было ложкой дегтя, портившей бочку меда. Отде­латься от тревоги, от непрошеной тоски сердечной князь не мог. Как клещ вцепилась она в душу.

Еще более неуютно почувствовал бы себя победитель Девлет-Гирея, знай он, что колокольный звон, начав­шийся по велению царя в честь славной победы еще два дня назад, волнами, как от брошенного в воду камня, по­катился по Русской Земле и, к досаде Ивана Васильеви­ча, в торжественных службах славили не только царя всей России, но и князя-воеводу Михаила Воротынского. И как чудилось Ивану Васильевичу, имя слуги его, раба его, произносилось более торжественно.

Видит Бог, Михаил Воротынский не хотел этого. До­нести царю весть о победе послал он боярина Косьму Дву-жила, имея две мысли: царь на радостях может пожало­вать Косьму более высоким чином, чего тот, конечно же, заслужил; но главное, посылая своего слугу, князь как бы подчеркивал, что считает победу над крымцами не своей заслугой, а заслугой самого царя, он же, воевода, раб царев, лишь выполнил его волю.

Косьма Двужил, однако же, доскакал только до Моск­вы. По подсказке Малюты Скуратова, Разрядный при­каз, князья Юрий Токмаков и Тимофей Долгоруков, ко­их царь оставил оборонять стольный город и кои теперь не хотели быть обойденными, перехватили гонца княже­ского и отрядили в Новгород своих: князя Ногтева и са­новника Давыдова. Два саадака и две сабли Девлет-Ги-рея, которые вез Косьма в подарок царю от имени своего князя, передали Давыдову и Ногтеву и научили, с каки­ми словами надлежит вручить сей трофеи Ивану Василь­евичу.

Государь с великой радостью принял подарки и вы­слушал здравицу в честь его, царя всей России, преслав-ной победы, осыпал милостями гонцов и тут же повелел бить во все колокола, петь молебны три дня. Сам же, не медля ни часу, велел готовиться к отъезду в Москву.

Неподсудны слугам царевым поступки их властелина, но на сей раз уж слишком откровенно разошлись слова Ивана Васильевича с делами его. Выходило, что не ради го­товности встретить литовцев и шведов, которые могли на­пасть по сговору с Девлет-Гиреем, сидел он в Великом Нов­городе, а по трусости своей, из опаски оказаться в руках крымского хана. Теперь он спокойно возвращался в свой стольный град принимать всенародную благодарность за великую победу над захватчиками, им одержанную.

В церквах же не обошли вниманием само воинство, славя его воевод и особенно главного — князя Михаила Воротынского. С клиросов возвещали ему многие лета, что и царю-батюшке, о чем услужливые шептуны царевы тут же его уведомляли.

Царь Иван Васильевич проглотил обиду, не запретил церквам славить героя-воеводу, поопасался, видимо, осуждения народного. Государь вполне понимал, что вот так, сразу, даже ему, самодержцу, кому волей Господа Бога вручена жизнь подвластных, коих волен он казнить и миловать, а ответ держать только перед Всевышним, несподручно опалить князя Воротынского в сей торжест­венный для России момент.

«Подумаем. Прикинем. Найдем путь урезонить за­знайку!» — распаляя себя, грозился Иван Васильевич.

Не до зазнайства было князю Воротынскому. Едва спешившись пред крыльцом своего дворцового терема и увидев среди встречавших его Косьму Двужила, он сразу понял: пошло что-то не так, наперекосяк пошло. Князь обнял жену, прильнувшую к нему порывисто, приласкал детей, поклонился дворне, ловко скрывая свою тревогу, и лишь в бане, которая была спешно приготовлена и в ко­торую он позвал с собой Косьму Двужила, спросил его:

—Отчего ты не при стремени государя?

—Я не ездил в Великий Новгород. Подарки твои, князь, повезли к царю другие.

—Да-а-а. Дела-делишки. И чего же ты сразу ко мне непоскакал?

—Хотел, да княгинюшка, лада твоя, не пустила. Ска­зала: не стоит до времени расстраивать тебя. Приедет, де­скать, и разберется. Еще добавила: к твоему, князь, воз­вращению скажет царь-батюшка слово свое с гонцом сво­им. Все, мол, образуется тогда. Только неважной прови­дицей она оказалась. Нет от царя никакой вести, хотя, сказывают, вот-вот из Великого выедет. Если уже не вы­ехал.

—Да-а-а, дела-делишки, — еще раз раздумчиво протя­нул князь, затем, взяв себя в руки, молвил буднично: — Пошли на полог париться.

Мысли князя, его тревоги и переживания, его разду­мья — в нем самом, даже такие близкие, как Косьма Дву-жил, должны видеть в нем волевого, несгибаемого чело­века. Князя!

Жену Михаил Воротынский тоже не упрекнул за то, что удержала в усадьбе Косьму, хотя прискачи он преж­де того, как рать двинулась в Москву, князь свою дружи­ну даже не повел бы в стольный град, отпустил бы ее в свою вотчину и в свой удел, полки же до царева слова ос­тавил бы на Оке в обычных их летних станах. Сам тоже бы остался с Большим полком, а если бы и приехал в Москву повидать жену и детей, то сделал бы это тихо-тихо, без всякого звона. Тем более такого великого, какой получился при въезде рати в стольный град.

Увы, что сделано, то сделано. Ничего уже не вернешь. А жена, ладушка, пошла на не очень верный шаг только из желания угодить мужу, своему любимому, так за что ее корить? Просто теперь нужно искать выход из этой не­определенности .

Самым первым желанием князя Воротынского было желание послать к царю кого-либо из своих помощни­ков по возведению порубежных засек, либо князя Тюфя-кина, либо дьяка Ржевского, чтобы передали просьбу его, главного воеводы порубежной стражи, приступить без промедления по горячим следам, пока татары не пришли в себя, к постройке намеченных крепостей и сторож, но, подумав, решил этого не делать. Раз никако­го слова от царя не поступало, стало быть, ему самому решать все порубежные дела (даже себе князь не призна­вался, что сделать верный шаг мешает гордыня), а мед­лить нет смысла.

Всего несколько дней он позволил себе помиловаться с ладушкой, поласкать детей, да и то отвлекаясь на дела порубежные, и велел Фролу Фролову готовить выезд в дальнюю дорогу лишь с малой свитой путных слуг и стремянных. Это весьма удивило Фрола, и он даже спро­сил, не удержавшись:

— Иль, мой князь, не хочешь царя-батюшку встре­чать?

— До встреч ли, когда дела неотложные ждут? Фрол пожал плечами, ничего больше не сказав.

В тот же вечер князь Михаил Воротынский беседовал с князем Тюфякиным, с дьяками Ржевским и Булгако­вым, со своими боярами.

— Самое сподручное время, соратники мои, рубить за­секи, собирать крепости и сторожи. Завтра же, крайний срок послезавтра, выезжайте всяк на свои места, где ру­бят крепостные стены и дома, и все, что уже готово, вези­те туда, куда было определено. Наказ один: не медля ни дня, начать сплавы по рекам, загружать и отправлять в путь обозы. Тех же, кто еще не управился с поручением, поторапливать. Не жалейте на это ни слов, ни сверхуроч­ных денег. Сам я еду во владимирские леса,- где плотни­ки рубят город-крепость Орел. До зимы мы обязаны встать твердой ногой на всех новых засеках.

Спешил князь Михаил Воротынский еще и потому, что хотел показать этим будничность своего отношения к свершенному на берегу Рожай: царю — а не ему, слуге цареву, — празднества и вся слава. Ему же, главному во­еводе порубежной стражи, Приговор Боярской думы ис­полнять со рвением.

И вот в то самое время, когда первые десятки плотов оттолкнулись от берега, когда первые десятки обозов по­тянулись по лесным проселкам на юг, — в это самое вре­мя царский поезд все более приближался к Москве. Хму­рость не сходила с лица Ивана Васильевича, и вся свита трепетала, понимая, что вот- вот разразится гроза, но не зная, кого та гроза опалит. Непредсказуем самодержец. В том, что холодно его встретили Торжок и Тверь (они не забыли изуверства царева, залившего кровью эти города, особенно Торжок), царь может обвинить кого угодно.

Притронники царские старались вовсю, чтобы столь­ный град встретил государя своего невиданным доселе торжеством, гонцы челночили, загоняя до