надо упускать из виду, что «революционно-шовинистическая» (Ленин) мелкая буржуазия могла оказаться в блоке с буржуазией только потому, что сама буржуазия согласилась перестать быть только «оппозицией его величества» самодержца всероссийского, что она решилась под сильным давлением народных масс санкционировать свержение монархии и не выступать активным ее защитником. Это положение, как мы видели, было создано исключительным стечением обстоятельств. Если бы самодержавие не оказалось таким банкротом в деле защиты империалистических интересов русской буржуазии, то эта последняя не пошла бы на такой акт и, следовательно, революционной мелкой буржуазии, несмотря на ее шовинизм, и, следовательно, непоследовательную революционность, некуда было бы деваться, кроме как идти на блок с пролетариатом и согласиться на революционно-демократическую диктатуру пролетариата и крестьянства.
Такую расстановку классовых сил надо было тоже предвидеть, а она лучше всего укладывалась именно в ленинской концепции революции.
Вот почему я не могу согласиться с Л.Д.[Троцким], когда он пишет в своем ответе тов. Преображенскому, что «до Февраля 1917г. лозунг диктатуры пролетариата и крестьянства не был исторически прогрессивным». Исторически прогрессивным является такой лозунг, который дает ответ на наиболее вероятный,— вероятный с точки зрения длительных тенденций развития,— ход революционного процесса. Такого длительного характера тенденциями в период 1905-1917 годов была безусловная контрреволюционность русской буржуазии, а, следовательно, неизбежность для мелкой буржуазии поисков блока с пролетариатом для разрешения своих демократических и аграрных требований. Временные интересы лучшей организации войны превратили русскую буржуазию в силу, противостоящую самодержавию, и потому создали условия, благоприятствовавшие ориентации мелкой буржуазии на буржуазию в деле разрешения упомянутых задач. Совершенно очевидно потому, что строить расчеты пролетарской партии на такую вынужденную, крайне относительную и сугубо неустойчивую «революционность» русской буржуазии, а, следовательно, и на ее способность привлечь на свою сторону мелкую буржуазию нельзя было. А без этой «революционности» буржуазии, как я пытался показать, не было бы и контрреволюционности (в смысле радикального разрешения задач буржуазно-демократической революции) мелкой буржуазии.
Мне могут, однако, возразить: а не являлась ли тактика питерских большевиков до приезда Ленина и активное сопротивление «старых большевиков» ленинской тактике в период февраль-октябрь плодом именно этой дореволюционной ориентации на «революционно-демократическую диктатуру пролетариата и крестьянства»? Не сыграл ли этот лозунг, таким образом, роль орудия по дезориентации большевистской партии?
Я пытался выше показать, что уже ленинская установка 1915г. предусматривала его установку 1917 г. Тактика правого крыла партии не вытекала из предреволюционной установки Ленина. В первое время до приезда Ленина позиция большевистского руководства не только не считалась с той модификацией, которую претерпела ленинская установка в связи с империалистической войной, но она находилась в полном противоречии даже с большевистской установкой 1905 года. В самом деле, разве формулу «постольку-поскольку», которую разделяли в марте и питерские руководители большевистской партии (см. ст[атьи] Каменева, Сталина и др[угих]) по отношению к буржуазному правительству, можно как-нибудь согласовать с борьбой за «революционно-демократическую диктатуру пролетариата и крестьянства»? Разве это отношение поддержки буржуазного Временного правительства, давления на него и т. д. и т. п. могло вести к отрыву мелкой буржуазии от буржуазии и привлечения ее на сторону пролетариата? Ведь это была типичная староменьшевистская тактика 1905 года, которая исходила из того, что буржуазную революцию должна проводить буржуазия, и которая неизбежно должна была на дальнейшее время закрепить зависимость мелкой буржуазии от буржуазии.
На это совершенно правильно указал тов. Ф. Дингелыптедт в дискуссии с тов. Радеком. Подчеркивая значение «фальсификаторских махинаций, применявшихся оборонцами в деле организации Совета, в котором они состряпали себе искусственное большинство», тов. Дингельштедт с большим основанием заявляет: «В первые дни Февраля, даже после организации соглашательского большинства в Совете можно было бы еще повернуть дело на рельсы демократической диктатуры (до момента сдачи власти Временному правительству, до наступившей вследствие этого деморализации масс). Если бы наше руководство в начале марта взяло на себя смелость выступить перед массой с апелляцией против соглашателей и призвало бы массы выразить недоверие попытке организовать власть из состава подлежавшей разгону царской думы (см. массу резолюций, посвященных этому требованию), то соглашатели, еще тогда недостаточно сильные, вынуждены были бы отказаться от буржуазной власти так же, как отказались (под напором массы) от регентства Михаила... Между тем наше руководство (т. е. питерское Бюро ЦК) не помогало, а мешало массам на этом пути».
Если даже и не согласиться с той категоричностью с какой тов. Дингельштедт заявляет, что «соглашатели... вынуждены были бы отказаться от буржуазной власти», то все же совершенно бесспорным является, что колоссальную помощь меньшевикам оказала мартовская линия большевиков. Тот факт, что не был ясного и четкого отграничения позиции большевиков по вопросу о власти от позиции остальной части т[ак] наз[ываемой] «революционной демократии», что разногласия были как-то смазаны, несомненно способствовало подчинению пролетариата мелкобуржуазному влиянию. Каждый участник событий тех дней в Питере (в особенности, если он был агитатором, как пишущий эти строки) не может не знать о тех настроениях питерских рабочих в первые дни организации власти, которые я бы назвал настроениями недоумения и злобного возмущения: неизменно задавался один и тот же вопрос: «Как же это так? Почему Милюков и Гучков в правительстве? Зачем припутали Государственную думу?» и т. д. и т. п. Это недовольство рабочих не только не нашло своего политического выражения в тактике большевистской партии (я уже не говорю о нас — «межрайонцах»[342], которые в этих вопросах просто плелись в хвосте большевистских руководителей), но было просто притушено... Поэтому Ленин был прав именно тогда, когда он своим гениальным чутьем революционера сразу при отсутствии точной информации понял, что новое правительство вырвало власть из рук победившего в героической борьбе кровавой пролетариата (см. «Набросок тезисов 17-го марта»). Основные массы рабочих своей власти добровольно не сдали, как не сдают они ее сами никогда, а их «представители» за их спиной проделали это...
Но почему же эти не желавшие сдавать власть рабочие примирились с этим фактом, почему они не переизбрали своих представителей, оказавшихся «представителями» (в кавычках)? Могут мне возразить. И на этот вопрос тов. Дингелыптедт дает вполне исчерпывающий ответ. Он очень кстати приводит следующее место Ленина: «один из главных, научных и практически-политических признаков всякой действительной революции состоит в необыкновенно быстром крутом, резком увеличении числа «обывателей», переходящих к активному, самостоятельному, действенному участию в политической жизни, в устройстве государства...
Гигантская мелкобуржуазная волна захлестнула все, подавила сознательный пролетариат не только своей численностью, но и идейно, т. е. заразила, захватила очень широкие круги рабочих мелкобуржуазными взглядами на политику» (т. XX, с. 114-115). Вот почему мелкобуржуазному руководству пролетариата удалось притушить временно недовольство рабочих фактом передачи власти буржуазии. То же фактически имело место и в германской революции 1918 года.
Ну, а требование правых большевиков «общесоциалистического» правительства: «от энесов до большевиков» — разве оно исходило из ленинской концепции 1915 г. о допустимости «участия социал- демократов во Временном революционном правительстве вместе с демократической мелкой буржуазией... но только не с революционерами-шовинистами». Ведь этим правые большевики подписывались целиком и полностью под левоменьшевистским изданием старой ленинской формулы 1905 года, которая во время империалистической войны при шовинизме мелкобуржуазных партий превращалась в карикатуру на «революционно-демократическую диктатуру пролетариата и крестьянства». Ведь не только энесы, но эсеры, и меньшевики в это время целиком оставались на своей оборонческой, шовинистической позиции, а поэтому и не были «последовательно революционными даже в смысле демократической революции».
Какую же «революционно-демократическую диктатуру пролетариата и крестьянства можно было осуществить в блоке с ними?
Итак, мы видим, что позиция правых большевиков расходилась не только с новой установкой Ленина 1917 г., но и с его установкой 1915 г.
