писали некоторое время благополучно, заканчивали, а спустя полгода переписывали половину заново). «Гадкие лебеди», «Малыш»… «Трудно быть богом» переписывали дважды, «Страну багровых туч» — трижды. Но в большинстве случаев черновик был только один, и 8-листную повесть удавалось полностью закончить за год, а иногда за 7–8 месяцев. Поскольку метод работы у нас был специфический (всегда вдвоем, всегда нос к носу, один за машинкой, другой рядом… предлагается фраза, обсуждается, редактируется, доводится до ума, заносится на бумагу, предлагается вторая фраза… и так — абзац за абзацем, страница за страницей, глава за главой), — постольку основная правка у нас шла УСТНО, так что первый черновик (да чистовик тоже, хотя и в меньшей степени) это на самом деле текст, в котором практически каждое слово «вычеркнуто» и вновь «записано» два-три-четыре раза. Любопытно, что такой метод работы приводил, в частности, к тому, что многие наши тексты я лично помнил почти наизусть — по крайней мере в первые два-три-четыре года после написания.
Как правило — часовая прогулка (либо после обеда днем, либо вечером перед сном). После обеда — сон. Вечером — книги, телек, кино (если работаем в ДТ). Впрочем, очень часто вечера уходили на деловые разговоры — обсуждались будущие тексты.
Во время работы режим был очень жесткий: в 12 мы были уже в постелях, но, конечно, как правило, еще часок читали.
АН обычно взвешивал на ладони папку с оконченным романом и, глядя на меня со значением, говорил что-нибудь вроде: «Вот так! Это вам не хрен собачий. Это — нечто!» После чего мы либо шли в «Пекин», если дело происходило в Москве, либо устраивали пир богов «на месте работы», если окончание приходилось на Ленинград или какой-нибудь дом творчества.
На мой взгляд, идея о том, что каждое данное произведение можно исправлять бесконечно долго и от каждого исправления оно становится лучше, — идея неверная и даже, может быть, вредная. Повесть надо исправлять так: берешь черновик и вносишь крупные, существенные изменения; потом еще раз проходишься по исправленному уже варианту и делаешь изменения мелкие; потом оставляешь рукопись в покое (даешь ей «отлежаться») и — через месяц-другой — перечитываешь ее опять и вносишь те поправки, которые за это время накопились (если накопились). Все. Если потребность в КРУПНЫХ поправках не появилась, можно нести в издательство: все равно там заставят править снова и с совсем другой точки зрения.
Много. Половину всего времени работы над текстом.
Ни в малейшей степени. Наоборот: чем дальше, тем труднее.
Чрезвычайно важно. Без этого качества — ничего не получится такого, о чем стоило бы говорить. Безвкусная каша — голодное брюхо кое-как набить.
Пока не ощутишь свое полное бессилие. Это, кстати, не такое уж большое время. Довольно быстро ощущаешь, что больше ни на что не годен, — точка, все. Тогда надо текст отложить и продержать его в сторонке месяцок-другой. Второго захода, как правило, бывает достаточно.
На протяжении многих лет (года этак до 85-го) у нас на время работы объявлялся сухой закон. Мы выпивали только в день встречи и в последний день (после окончания «смены»). К концу, правда, 80-х позволяли себе расслабляться чаще. Я уверен, что алкоголь не только не помогает работе, он ей мешает — просто потому уже, что подвыпивший человек перестает быть самокритичным, а это — смерть для писателя.
Как правило, мы точно знали, чем все кончится. Однако, бывали случаи, когда замысел менялся по ходу работы кардинально, как было, например, с «Попыткой к бегству», «Улиткой на склоне», «Гадкими лебедями» и пр. Обычно дело ограничивалось одним черновиком. Но приходилось нам делать иногда и два, а равно и дописывать целые главы в конце, как это было с «Трудно быть богом» и с теми же «Гадкими лебедями».
Откровенно говоря, ничего такого я припомнить не могу. Сюжеты и темы выскакивали из нас совершенно беспорядочным образом, в самые неожиданные моменты и, как правило, к окружающей нас реальности отношения не имели. Точно так же, как и к окружающей нас ирреальности. Увы.
Существенных улучшений не получалось никогда (ухудшений — сколько угодно!). Но бывали случаи, когда под давлением цензуры мы производили изменения, которые в дальнейшем нам уже не хотелось возвращать к состоянию «до того». Например, в «Обитаемом острове»: ротмистр Чачу лучше, чем лейтенант Чачу; «воспитуемые» лучше, чем «заключенные» и т. д.
Это бывает по-разному. Очень редко сюжет приходит в голову сразу, целиком, «в виде, готовом к употреблению». Обычно все начинается с ситуации, с какой-нибудь маленькой сценки, иногда с отдельной фразы. Подавляющее большинство этих «зародышей» умирает сразу после рождения и пропадает зря. Но иногда начинается процесс обрастания зародыша плотью, и тогда с течением времени возникают уже и контуры сюжета. Случаи, когда замысел меняется в процессе работы, не слишком редки, но, как правило,
