— За то, что стреляла в человека…
— В любовника?
— В мужа….
— Из ревности?
— Мне было двадцать два года, когда я с ним познакомилась…
— В Париже?
— Я родилась и воспитывалась в Отёйе… Мой отец был архитектором… В Сорбонне я слушала лекции по литературе и социологии, изучала то, что теперь называется гуманитарными науками… И познакомилась с братом моей подруги… Сначала мы проводили время втроем… Потом перестали брать подругу с собой… Произошло то, что должно было произойти…
— Сколько ему было лет?
— Тридцать…
— А что он делал?
— Его отец занимался производством шин, и Морис работал на одном из его заводов… Мы поженились…
— Вы были беременны?
— Нет. Думаю, у меня не может быть детей, я никогда ничего не делала, чтобы избежать беременности… Года через два мой муж все чаще стал оставлять меня одну по вечерам. Я стала следить за ним. Оказалось, он встречался с одной женщиной или в ресторане, или у нее дома, возле ворот Дофин… Тогда я достала револьвер…
— Как? Разве их продают без особого разрешения?
— Я знала, что уже несколько лет у моего отца в ящике ночного столика лежит револьвер. Я разыграла настоящую комедию, вошла к нему в спальню и сунула револьвер в сумочку… Потому-то на суде установили отсутствие смягчающих обстоятельств и присяжные решили, что я стреляла преднамеренно…
Я не скрываю своего удивления и замечаю:
— Но раз вы достали револьвер…
— Вот видите! Вы тоже не понимаете. Я как бы бросила вызов самой себе. Мне было стыдно ревновать и отравлять себе жизнь из-за женщины, с которой мой муж, возможно, перестал бы встречаться через несколько месяцев… — Она, судя по всему, вполне искренна. — Иногда я повторяла себе вполголоса: «Я убью их обоих…» Но знала, что никогда этого не сделаю…
— Однако же сделали…
— В нее я не стреляла. Однажды вечером я должна была задержаться допоздна, но назначенная встреча не состоялась и я рано вернулась домой… Еще на улице я удивилась, что спальня освещена… Бесшумно открыла дверь… Услышала женский голос и голос моего мужа… Они говорили обо мне и смеялись… Я достала револьвер, спрятанный в бельевом шкафу, под простынями… Могу утверждать одно: все происходит не так, как представляется потом, после судебного разбирательства… Действовала я будто бы спокойно, продуманно, а на самом деле как-то машинально, не отдавая себе отчета… Мой адвокат тоже этому не поверил… Они оба лежали раздетые на нашей постели, на моей постели… Сначала, захваченные врасплох, они испугались… А потом муж натянуто улыбнулся и бросил мне: «Значит, Жюльетта, вы делите меня?» Я выстрелила всего один раз… Увидела кровавое пятно у его плеча… Женщина принялась истерически кричать, а я вышла… Десять минут спустя я остановила свою машину перед полицейским комиссариатом…
Я смотрю на нее с невольным любопытством: ее спокойствие давно удивляет меня и я не раз себя спрашивал, где и каким образом обретают подобную безмятежность. Она неправильно понимает мой взгляд и говорит тихо, без всякого упрека:
— Вы тоже считаете меня циничной?
— Напротив. Я наконец узнал, почему вы так сдержанны…
— Однако говорили, что на суде я вела себя возмутительно. В одних газетах писали о моем самодовольном виде, в других о моем равнодушии. На самом деле я была подавлена этой инсценировкой, в которой искажался даже проблеск истины.
— Ваш муж умер?
— Нет. Но был на грани смерти… Ему успели сделать переливание крови. С тех пор он держит голову немного набок и правая рука у него не действует…
— Вы жалеете о том, что стреляли?
— Конечно… — Она колеблется, глядя мне в глаза. — По правде говоря, не знаю… В то время я верила, что если два существа…
— Мы всегда верим… Я был женат три раза — и все три раза верил…
— Я знаю…
— А добился только того, что больше не питаю никаких иллюзий…
— Я тоже рассталась с ними…
Мы оба вдруг улыбаемся одной и той же улыбкой.
— Через год после того как я оказалась в Гагено, по требованию мужа я дала ему развод… Думаю, он женился вторично… Но меня это не интересует…
Я хотел бы объяснить ей, что я чувствовал после трех своих разводов, что я чувствую теперь, когда Жанна навещает меня, но это было бы слишком долго и, наверное, ничего нового я бы ей не сообщил. Она так давно наблюдает меня, что в конце концов сама обо всем догадалась.
Так мы сидим друг против друга, словно сообщники. Она в своем неизменном переднике. Из его кармана она машинально вытаскивает пачку сигарет, но тут же спохватывается.
— Простите…
— Прошу вас… Я никогда не видел, чтобы вы курили…
— Потому что я курю только у себя в комнате… Я вас не шокирую?
— Нет.
— Вы не сердитесь на меня за то, что я так долго ничего вам не говорила?
— От этого ничего бы не изменилось…
— Все это время я чувствовала себя мошенницей… В Гагено я целых три года шила мешки… Директриса меня ненавидела, как ненавидела всех, у кого было какое-то образование… Так продолжалось, пока меня не заметил врач и не дал мне работу в лазарете… Там я получила кое-какие медицинские знания… Во всяком случае, в Гагено я больше узнала о людях, чем в Сорбонне…
— Можно подумать, что вы не жалеете об этих годах…
— Теперь я о них не жалею… — Она нерешительно встала, улыбнулась мне. Потом потушила сигарету и продолжала своим обычным голосом: — Вам пора ложиться…
Мы не прикоснулись друг к другу. Она убрала мою одежду, а я не торопясь проделал вечерний туалет, и лег в постель.
— В котором часу вы встанете?
— Как обычно.
То есть в половине седьмого.
— Доброй ночи, мосье.
— Доброй ночи, мадам Даван…
Она хотела еще что-то добавить. Я чувствовал, что ей нелегко и что она уже готова отказаться от своего намерения. И все же она едва слышно произнесла:
— Здесь я счастлива… — повернула выключатель и вышла.
Уже несколько месяцев я не видел Поля Террана. Прихожу точно в половине десятого, и секретарь сразу же ведет меня к нему в кабинет. Мы вместе учились на юридическом факультете. Он мне ровесник, но гораздо полнее меня. Уже в университете он был маленьким толстяком.
Он встает и, широко улыбаясь, протягивает мне руку.
— Как поживаешь?
— А ты?..
— Посмотрим, очень ли ты изменился с прошлого раза…
