Однако свежесть и прохлада были не такими полными, как показалось в первый момент: вскоре в нос шибануло паленым — где-то, вероятно в порту, горела нефть. И вообще море источало запахи далеко не идиллические, напоминая о сюрреалисте Якобе и его храме Нептуна.
— Когда-то я ходил купаться в бухту Строма, — пришло на ум Пенту. — Помните, там еще был курзал, впоследствии сгоревший. Кажется, еще была оркестровая раковина.
— Теперь там купаться запрещено. Вполне обосновано. Из-за нефти. Во всяком случае, выйдя из моря, вы походили бы на негра. Да, чистых вод остается всё меньше. Чистого воздуха тоже. Загрязнение. Все скудеет.
— А кое-какие величины возрастают, — возразил Пент и сослался на увеличивающуюся потребность в койках хотя бы в здешней «духовной академии»…
Доктор кивнул — так оно и есть.
Они гуляли и как бы слегка стеснялись друг друга. Словно не знали, о чем говорить. И хотя это было не очень к месту, Пент решил снова вернуться к стилю своих заметок, потому что молчать или перебрасываться случайными фразами было еще хуже.
И он начал с понятия «осквернение духа». Загрязнение, или осквернение, атмосферы и вод — истины известные и даже заезженные, но об осквернении духа вроде особенно не говорится. А поговорить следует. Ведь одна из непременных предпосылок нашего здорового Духа заключена в том, чтобы его команды, данные Телу, шли на общую пользу. А нам сплошь да рядом приходится заполнять бессмысленные бумаги, составлять планы, которые нет надежды претворить в жизнь, мало того — от этих дурацких бумаг подчас зависит наш успех, наша карьера. И сколько интриг может породить бумажная карусель! Суета сует и всяческая суета. В отличие от садовника мы не всегда видим плоды своего труда и это травит душу. Если добавить постоянную угрозу ядерной войны, новые виды оружия, напряженность в мире, — всё это вместе травмирует нашу психику.
Пент совсем разошелся. А доктор молчал, вероятно, не находя причин для возражения. Где-то в городе шелестели по асфальту шины первого в это утро троллейбуса.
Да еще вся эта спешка! Пент сравнил наше поколение с людьми гонимыми амоком, которые бешено несутся куда-то, не отдавая себе отчета о цели или не считая ее существенной. Правда, тут Пент почувствовал себя неловко, потому что сегодня кое-кого уже упрекали в работе в одну десятую возможностей. Но он поспешно отбросил эту мысль. Новейшие компьютеры — третьего или уже четвертого поколения? — якобы делают миллион операций в секунду. Это же подлинное безумие! Подумаем об Андресе и Пеару[36], которые за всю свою жизнь едва ли сделали двадцать тысяч математических операций, если учесть поездки на ярмарки, выходы в кабак и ежегодные подсчеты урожая. Для таких операций машине потребуется несколько сотых секунды, время, которое даже в спорте не всегда фиксируется. А вообще мы в лучшем случае живем двадцать пять тысяч дней. К чему всё это?
И тут губы Пента растянулись в улыбке, он даже фыркнул. Не разумно ли было бы изобрести компьютер, который делал бы за нас не только интеллектуальную работу, но и сходил с ума?.. Вот было бы достойное изобретение! Хотя… хотя поприще доктора Моорица тогда, по всей вероятности, сократится.
Доктор высказался в том духе, что в таком случае он начнет лечить людей, которые изобретают эти компьютеры. Ответ, остроумие которого Пент с удовольствием отметил бы, но не решился. Приходят ли сюда лечиться ученые? — проявил он интерес. Попадаются и ученые, но больше все-таки творческих личностей, особенно артистов, да и писателей тоже. Композиторов почему-то меньше. Довольно часто приходится ставить диагноз — как и Пенту — невротическое состояние. Люди выжимают себя как лимон — да, именно сами выжимают! — потому что никто иной не может это сделать, сделать в такой степени. Подчас этому сопутствует алкоголизм. Хотя обычно он не причина, а следствие. Самая распространенная беда — общий стресс и истощение. В прежние годы весьма обычным был маниакальный психоз («рассерженные молодые люди отстаивают свои взгляды!» — хотел было вставить Пент, но почувствовал, что это не в струю, и промолчал), а теперь даже в литературе по большей части говорят о депрессивном состоянии. Депрессия занимает всё более важное место. И это в эпоху, когда жизненный уровень постоянно растет. Где же логика?
Карл Моориц посмотрел на Пента и вдруг добавил:
— Мне и в голову не приходило, что вы такой выпивоха, — он произнес это не столько с упреком, сколько с удивлением.
— Я? Сейчас я особенно… — стал заикаться Пент и смолк совсем.
— Сейчас и здесь, конечно! Но у себя дома… Я-то предполагал, будто у вас полно книг. Но… картина оказалась жалкой…
— Последние дни, нет, последние недели, — пробормотал Пент, — были ужасные. Я продал большую часть книг.
— И тем не менее у вас достало разума всё тщательно продумать. Коллеги по работе ведь считают, что вы отдыхаете и лечите свои нервы в Крыму… О вашей судьбе не тревожатся. Н-да. Конечно, нашему учреждению льстит, что вы сюда пожаловали… Но чем я мог быть вам полезен? Да и вообще — многим ли я могу помочь. Правда, лекарства стали эффективнее, появились новые методы лечения, но вообще я не могу особенно гордиться своей наукой — к сожалению, тут вы правы. Разумеется, неврология точная наука, а психиатрия весьма эмпирична и приблизительна. Сплошная говорильня. Вас это забавляет, а меня нисколько. Мы вовсе не виноваты, просто человек очень сложное существо. Он не компьютер… — Карл Моориц приостановился и добавил глухо: — Есть болезни, с которыми мы никак не сладим… Полагаю, вы понимаете, о ком речь.
Пент предпочел промолчать.
— Конечно, тетя Марта напустила вам туману, девяносто пять процентов чистой выдумки. Но пять процентов все-таки правда… А-а, лучше этого не касаться…
Они пошли дальше, и Пент с умилением — точнее с болезненным умилением и даже со страхом — посмотрел на свое временное пристанище. В лучах восходящего солнца оно выглядело таким безопасным. Даже жизнерадостным. Завтра он его покинет.
— Послушайте, — вдруг что-то вспомнилось ему. — Вы, кажется, упомянули давеча, будто с нашим Ботвинником что-то стряслось?
— Совершенно неожиданный и сильный шок. Вообще он такой тихий чудак с хитринкой, да вы и сами знаете, вы ведь играли с ним в лото… — усмехнулся Карл Моориц. — А сегодня за обедом он вспылил. Сам я не присутствовал, но он будто бы взревел, да, буквально взревел: «Я Сатурн, пожирающий своих детей!» Абсолютно непонятная история. Сейчас он в изоляторе.
— Сатурн, пожирающий своих детей… Кажется, у Гойи есть такая картина. А что же ему подали?
— Никакого мяса на столе не было; тут бы я хоть что-то понял. У них сегодня, то есть вчера, было необычное блюдо. Ради разнообразия доктор Фурор принес повару две корзины свежих сморчков. Якобы собрал где-то здесь. Фурор еще подчеркнул, чтобы на тот стол, где сидит наш псевдошахматист, дали самые большие порции…
— Грибы! Сморчки? — Пент остановился.
— Да. Что это с вами? Вы застыли будто каменное изваяние …
Однако изваяние обрело дар речи:
— Пойдемте! — Пент повернул налево и припустил чуть ли не бегом.
Печально выглядел сумеречный пятачок между деревьями, верхушки которых склонились над ним как плакальщицы над покойником. В воздухе все еще держался грибной дух, хотя самих грибов уже не было. Армию Лжеботвинника истребили. Чей-то нож с педантической точностью срезал гордые головки воинов в странных складчатых шлемах на равном расстоянии от земли. Отсечение голов — декапитация… Из асфальта торчали голые обрубленные шеи. А некоторых ратников грубые подошвы втоптали в землю.
— Что это такое? — спросил Карл Моориц.
И Пент рассказал о грибной армии, которая должна была уничтожить эскулапов и их учреждение, об армии, которую человек с симметричным лицом, вероятно, проведывал каждый день и даже тайком орошал соками своего тела.
