всплыло в памяти Пента, и кажется, не совсем точно. Всё это было бы очень смешно, если бы не было столь грустно. И где-то далеко печально свистнул тепловоз — Пент и раньше его слышал.
— А ведь я в тот раз вроде бы заметил Юлиуса Фурора! — свирепо выпалил Пент. — Он мог красться следом, наверное, даже подслушал наш разговор. Если это так, если он не без умысла подсунул под нос Ботвинника солдатские головки, то… то…
Пент посмотрел на грибные ножки, потемневшие, поникшие и морщинистые, таким взглядом, что было совершенно ясно, как он собирался закончить фразу.
— Почему не без умысла?.. Хороший человек набрел на великолепное грибное место; наверняка он все это сделал по доброте душевной.
— Нет ничего хуже злодеяния, совершенного по недомыслию!
— Знаю, один человек уже писал об этом. В связи с некоей дамой, размахивавшей кинжалом.
Пент еще раз с грустью взглянул на поле брани. Посмотрел более внимательно и отвесил поклон. Нет, не всё еще потеряно. Тут и там сквозь асфальтовый панцирь пробивались новые бойцы. Воинство пострадало, но не истреблено.
— Очень это наивно, доктор, — вымолвил Пент, — и вы, конечно, рассмеетесь, но я бы очень вас просил дать Ботвиннику понять, что… — Он споткнулся, подыскивая слова.
— Но может быть, вы сами…
— Нет, — Пент трусливо покачал головой. — Мне кажется, он сочтет меня за предателя. Я ведь дал клятву… И вообще я не знаю, как обращаться с человеком в шоковом состоянии…
— Ладно, — легко согласился Карл Моориц. — В понедельник кончается ваш отпуск. Мне грустно думать о том, что вам предстоит вернуться в этот ваш поселок. Но очень хочется надеяться, что отныне ваша жизнь изменится. Иначе всё снова может повториться и муха — пусть даже несколько поумневшая — завершив свое странствие по вашему листу Мёбиуса, окажется в исходном пункте. На вокзале, в зале ожидания, где разопревшая мадонна проветривает ножки… — Доктор вдруг осекся и потупил глаза долу. — Не надо, не давайте обещаний! По крайней мере мне. Если уж хотите, лишь только себе!
— Доктор Моориц, благодарю вас за хорошее отношение. И признаюсь, я наплел вам все же больше, чем вы думаете… — Он вроде бы хотел сказать что-то еще, однако доктор прервал его:
— Не нужно! Оставим это. Покойной ночи … или с добрым утром!
Он повернулся и, не оглядываясь, пошел к главному корпусу.
Судя по выражению лица, Пента так и подмывало что-то крикнуть или догнать доктора.
Однако же постепенно на устах Пента Саксакульма появилось нечто вроде улыбки. Он чихнул. И раз и два и, может быть, три…
И принялся декламировать, теперь уже широко улыбаясь:
Пент маршевым шагом двинулся к своей дорогой комнатке, к своей интеллектуальной лаборатории — башне из слоновой кости. Надеемся, в последний раз.
15
Странный человек этот химик Саксакульм, мысленно честил доктор Моориц. Мы так славно поговорили, даже в лирику ударились, вместе взглянули на потешные грибы, и он вдруг задает стрекача… Я же обещал его выписать в понедельник, а он убегает в воскресенье. Если Фурор узнает, неприятностей не оберешься, а у него собачий нюх на такие вещи. И что это Пенту в голову взбрело?
За окном электрички плыл серый, скучный пейзаж. Накрапывало. Поезд останавливался не везде; начальники станций и дежурные на переездах с флажками в руках казались серьезными и суровыми.
Карл Моориц вспоминал свою первую поездку к Пенту, когда ему посоветовали заглянуть в станционное здание и узнать, не приходила ли от того весточка. Якобы у Саксакульма там «пассия», добавили с кривой усмешкой, временами он даже живет там.
И Моориц заглянул на вокзал. Начальника станции, как и следовало ожидать — женщину, он застал в служебной квартире, хотя это слишком громко сказано о убогой комнатушке, где над плитой тесно висели на веревке дешевые хлопчатобумажные чулки — один возле другого в ряд, как органные трубы. Точно такие же чулки, растянутые и провисающие, были на тонконогой железнодорожной служащей, сухопарой, патлатой женщине средних лет. Землистый цвет лица свидетельствовал о запущенной болезни печени и вкупе с запахом изо рта — о принадлежности женщины к числу почитательниц Бахуса. Никак не укладывалось в уме, что она кому-нибудь может приглянуться, разве предположить, что кто-то с ней на пару приглядывался, вернее прикладывался к чему-либо еще (порой именуемому органическим растворителем).
На вопрос о Пенте Саксакульме она ответила желчно, дескать, вовсе не нанималась караулить этого пропойцу, впору уследить за движением поездов; впрочем, Моорицу все-таки удалось узнать, что химик вроде бы бьет баклуши где-то на юге.
Одно лишь оставалось доктору — оставить женщину в покое.
Он вышел из пропахшей кислятиной комнаты на свежий воздух и подумал, что тот, кто скрывается в таком месте, в такой берлоге, вероятно и впрямь должен подсознательно мечтать об амнезии. Что больше всего встревожило доктора Моорица? По всей вероятности то, что женщина нисколько не стеснялась своего жилища. Противные трубочки-чулки, неприбранное ложе на диване — если она не находит в этом ничего постыдного, то явно дошла до ручки.
Бедный Саксакульм! Славно и тщеславно пишет он о своей; юности, а какую жизнь влачит сейчас… Карл Моориц представил себе, как мимо станции мчатся поезда — разумеется, без остановки, — устремляясь к большим, залитым огнями городам, и как химик просыпается от перестука колес, затихающего вдали, выходит едва одетый по малой нужде; вероятно, он провожает взглядом огни уносящихся поездов, направляет бледно-желтую струю алкоголика на куст сирени и сплевывает на листья сгусток слюны, отдающий желчью. Жалкая жизнь.
И еще очень жаль, что доктор Моориц не может помочь таким людям. Ну какой от него толк, если он собственной жене… Да что тут говорить!
…Наконец поезд подходит к месту назначения.
Перед станционными постройками прохаживается женщина в растянутых чулках. Большая красная
