позволить себе патологические развлечения, будь вы помещиком прошлого века, но загонять душевные порывы внутрь в наше время, в нашу эпоху — я бы назвал это дезертирством…
— Надо полагать, теперь последует сентенция о гражданских обязанностях? — апатично спросил Пент.
— Обязательно последует. Я прекрасно понимаю, что сентенции звучат избито: высокие слова вообще сильно девальвировали. Поэтому не стану говорить о государстве, о домнах, тракторах и жилищном строительстве, очевидно, вы знаете это лучше меня. Я буду краток.
Каждая мать внушает ребенку, что такое «мнака» и что такое «бяка» — очень хочется напомнить вам эти элементарные истины, потому что вы себя страшным образом перегрузили и совершенно в них запутались. — Доктор сделал глоток кофе и продолжал: — Взгляните хотя бы на наших санитаров! Нравится ли им ходить за тяжелобольными, кормить, поить и подносить утки? А им порой приходится бегом пускаться с уткой, потому что иной больной минуты потерпеть не желает. Санитары делают свое дело. Некоторые, как например сестра Марта, стараются изо всех сил. А вы муравьишка, воззрившийся на собственный пуп… Пардон, я не уверен, есть ли у муравья пупок… — Тут можно было усмехнуться, напряжение, по всей вероятности, спадало; во всяком случае, доктор и пациент пытались понять друг друга.
— Я тоже делаю свое дело, — сказал в свою защиту Пент.
— Несомненно, общество просуществует и без помощи химика Пента, если ему вообще суждено… А химик Пент окончательно рехнется, разглядывая собственный пупок, так-то вот.
— Я тоже делаю свое дело, — повторил Пент.
Карл Моориц вздохнул.
— Конечно. Что-то вы делаете… Дня через два вы вернетесь в свою мыловарню, благоухающую прогорклым салом и, разумеется, вашими трупными аминами… Что вы зенки вылупили? Само собой, я там побывал! Такова моя обязанность. И что же я увидел? — Он выдержал продолжительную паузу и продолжал без всякой жалости: — Поржавевшие, засиженные мухами аналитические весы. Бог знает, сколько лет ими не пользовались. И если решитесь воспользоваться, взвесьте мушиные трупики — их полно на чашечках. А какие реактивы у нашего химика? Разве баночек пять насчитаешь. Я заметил лакмус, соляную кислоту и мыльный камень… Я не утверждаю, что мыловарение хуже других занятий, но подумайте сами, как вы опустились в своем захолустном поселке! Конечно, формально вы работаете, вы даже представляете нашу техническую интеллигенцию. Но что это за работа? Ведь вы не тянете в четверть, да что там в четверть — в одну десятую своей силы, дорогой Пент Саксакульм… Ну что вы изображаете крайнее изумление. Это ваша фамилия, кстати, тоже какая-то незадачливая, нет, нет, я вовсе не хочу обидеть вашего дедушку или отца… Да вы прекрасно знаете свою фамилию, и когда сюда пришли, знали. Только предпочли инкогнито. Почему? Право, это глупо, потому что мы все равно бы ее установили.
— Значит, вы туда съездили… — Пент вытащил из пачки доктора сигарету, но забыл прикурить и нервно вертел ее в руках. — Саксакульм … Пент Саксакульм… А ведь действительно. Но с чего вы взяли, будто я знал свою фамилию, когда явился сюда? Когда я явился, честное слово (он и в самом деле казался искренним), я ничего не знал… Докажите! — И Пент гневно, даже воинственно забросил ногу на ногу.
— С превеликим удовольствием.
Карл Моориц достал ключ, открыл ящик письменного стола и, уловив на себе удивленный взгляд Пента — теперь можно сказать Пента Саксакульма, — пояснил:
— Н-да, ящики приходится запирать. Разные попадаются пациенты. Немало таких, что посмелее вас.
Доктор протянул Пенту какой-то листок, как будто знакомый.
— Что это? — подозрительно взглянул Пент. Он даже дотронуться до бумаги не решался.
— Запись нашего первого разговора. Я ее сделал, когда вас расспрашивал. Вы рассказывали о своем пробуждении на вокзале и о событиях двух-трех последующих дней. Графы с вашей фамилией, именем, годом рождения и прочими данными, как вы хорошо знаете и сейчас видеть можете, остались пустыми… Наша беседа уместилась на двух листочках. А теперь взгляните на второй листок! Нет смысла читать всю запись. Взгляните, взгляните! Бумага не кусается!
— Выражение у вас, как у кота, который предвкушает… — пробормотал Пент и тут же осекся: внизу страницы он увидел свою милую, несколько форсистую подпись. Собственно, она была какой угодно, только не форсистой — по всей вероятности, рука сильно дрожала, но в конце листа и впрямь стояла подпись «Пент Саксакульм». Несомненно сделанная его рукой. Таким образом он удостоверял своей подписью, что согласен с написанным.
— Я подсунул вам эти странички и к моему удивлению вы их завизировали. Завизировали совершенно машинально. Как видно, вам приходилось подписывать много бумаг.
Страничка дрожала в руке Пента. Вид у него был явно огорошенный.
— Я … Я этого в самом деле не знал!
— Вполне возможно, что в то время вы действительно не знали своего имени. Точнее — ваш мозг не знал. Рука делала это помимо сознания. Неврологи говорят, что действие совершалось «при помощи проводящих путей на уровне спинного мозга». Да, а дня через два связи нарушаются, спинной мозг уже не помощник.
Он взял из стопки тетрадей верхнюю и открыл в месте, отмеченном закладкой. Длинной кожаной полоской, из которой, сделав полоборота и склеив концы, можно получить… Карл Моориц показал Пенту внутреннюю сторону задней обложки, где находился уже целый столбец подписей, красивых и элегантных. Их было больше десятка, аккуратно расположенных одна под другой, выведенных каллиграфически и с явным удовольствием. На щеках Пента выступила краска.
— Нет-нет, ничего не говорите, не нужно. — Карл Моориц улыбнулся и добавил: — Вы тут хорошо подучились. Можете пополнить свой багаж еще одним иностранным словом: состояние, в котором вы наплодили эти подписи, называется персеверацией и означает стереотипное повторение человеком какого- либо действия. Конечно, вы можете сказать, что написали этот столбец также не отдавая себе отчета, но это уже свидетельствует о
— Но если вы в первый день все знали, чего же вы тогда… И почему вы мне не сказали?
— На этот вопрос вы и сами можете ответить. Если появляется такой странный человек, им следует заняться. У вас ведь
Что тут было сказать. Пенту…
За окном занималось утро. Стрелки показывали четыре часа. Ведь июньские ночи скоротечны в Эстонии.
— Не пройтись ли нам по свежему воздуху? — спросил доктор Карл Моориц. — Не думаю, что вы сразу же заснете, и снотворное я не советовал бы вам принимать. Мне тоже спать не хочется. К тому же я сегодня на дежурстве. Погуляем немного возле дома.
Он встал и потянулся. Пент тоже встал. Передернул плечами, покрутил головой.
— Смотрю я — вы как-то по-другому выглядеть стали… Совсем как человек, который сбросил наконец с себя гнетущий груз. Да, вы вроде бы даже выросли… Возьмите свои тетрадки! Мне они больше не нужны. Просто замечательно, что они теперь есть у вас. Могли бы быть у каждого, — высказал он свое пожелание и добавил, что заглянет на минутку к дежурной сестре и присоединится к Пенту во дворе.
Они гуляли в предрассветной дымке. Легла роса, обещая прекрасный, ясный день. На востоке, точнее на северо-востоке, розовело небо. Гравий на дорожках парка поскрипывал под ногами, чего днем почти не слышно. Воздух был свежий, не застоявшийся, а будто бы миг назад возникший. То же самое касалось запаха цветов, днем приглушенного, флегматичного и пресного. Повсюду в природе ощущалась такая свежесть, что мысли уносились к сотворению мира по библейскому варианту. Верилось, что именно таким мог быть рай в то утро, когда Всевышний в принципе завершил свой созидательный труд и направился по травке, оставляя следы босых ног, к спящему Адаму, дабы сделать первую в пластической хирургии операцию. Представители точных наук не очень-то доверяют Библии, но и у них в ходу понятие in statu nascendi — в момент образования.
