иностранные слова, я скажу, что это душевный онанистическо-нарциссовый стриптиз!
Доктор полистал тетради.
— Сплошное превозношение собственного интеллекта — на каждой странице, на каждой строке. До чего же я интересный человек! До чего же потрясно я втюрился в деревенскую Кристину! Смотрите, какое таинственно-греховное зернышко мазохизма таится в моей душе! Придите же в изумление от моих сугубо утонченных, архииндивидуальных перверсий — настолько утонченных, что ни у кого другого таких быть не может! Да еще музыкальный садизм, вивисекция на Черни. Гром и молния!
Доктор вскочил на ноги, галстук вылетел из-под пиджака, длинными быстрыми шагами, как зверь в клетке, заходил он от двери к окну и обратно.
«Галстук на нем как птичье крыло…» — внезапно и абсолютно не к месту всплыли в памяти Пента слова из какой-то вздорной кабацкой песни. Однако и сам он тоже разволновался не хуже доктора, руки его дрожали, коленка под столом отбивала дробь.
— Вы кичливый маньяк! — воскликнул Карл Моориц. — Если бы я не видел так ясно жалких истоков вашего позерства, я бы дал волю рукам.
И этому можно было поверить, судя по состоянию доктора.
— Ну-ну… — пробормотал Пент С.
— Да, но я ведь
— Ну-ну, — снова пробормотал Пент, на сей раз немного громче. При этом он успел заметить, что на рубашке доктора не хватает двух пуговок. Жена ведь у него не шьет… Уж не потому ли он нацепил галстук?
— У вас ностальгия по чудесному отрочеству, по франтоватой, изнеженной юности, когда вы с удовольствием играли роль вундеркинда, золотого яичка в гнездышке. Вы тоскуете по той поре, хотите вернуть все, чего не смогли удержать, что утекло как вода между пальцев. Но поскольку — как ни удивительно! — вы пока еще стесняетесь причитать, то задаете работу серому веществу мозга, дабы оно утешало вас в вашей беде. Доказываете, что в мире все относительно, нет плохого и хорошего, нет движения вперед и назад, а все мы кружим по полоске Мёбиуса то ли с одной стороной, то ли с одной поверхностью — точно не помню — ну да, по неориентированной полоске, смахивающей на свернувшуюся липкую бумагу для мух…
Как же сверкали глаза у доктора!
— Знаю, заглянул в энциклопедию, прочитал о пресловутом листе Мёбиуса, столь вам милом, и обнаружил, что символики предостаточно. Эта перекрученная штука не символизирует ничего иного кроме вашей собственной жизни, химик Пент. Вы думали об этом?
Доктор сел, сделал глоток кофе и Пенту налил, но с таким ожесточением, что половина выплеснулась на блюдечко.
— И вообще эта проективная геометрия… Конечно, если пирамиду Хеопса можно уместить на носовом платке, чем же тогда плоха ваша жизнь? На носовом платке, столь же замусоленном как ваш жизненный путь…
— Ну знаете! Сквернословить вам не пристало! — воскликнул Пент.
— Ох, как мило! Вы оказывается и рассердиться слегка можете. Мне это нравится. Не предполагал… Ладно, оставим эпитеты. Этот чертов платок, при взгляде снизу, из позиции крота, вполне может быть представлен как основание пирамиды. Какое утешение! В таком относительном мире, конечно, ваша судьба не столь уж трагична… Тумана напускаете! Дурацкого тумана! Разорвите свою проклятую ленту и станьте опять человеком!
— Если вы хотите знать, если вы не сочтете за труд подумать, то мой лист Мёбиуса вообще не такой уж утешительный образ! (Доктор Моориц поднял брови. Голос Пента опять задрожал.) Мудрые мужи говорили, что нельзя дважды войти в
— Мхм… А если река и вы сами настолько изменились, — улыбнулся доктор Моориц. Он улыбнулся хитро. Ой, как хитро! — Да, настолько изменились, что вы стали намного ближе друг другу, чем когда-либо раньше. Некая идентичность, что ли, возникла…
— Вы порочны больше, чем я полагал, это же философский сарказм! — взорвался Пент. — Примите мои поздравления! — Тут Пент разволновался еще больше. — Между прочим, муха должна сделать два круга по моему листу… чтобы прийти к начальной точке… в первый раз она окажется под ней вверх ногами… — попытался он объяснить, подыскивая слова.
Но его тут же отрезвили:
— … что сути дела не меняет.
Доктор Моориц произнес это вполне спокойно. Он предложил Пенту сигарету и помог ее зажечь. Сам Пент сейчас, пожалуй, не смог бы прикурить.
— Хорошо, что вы еще способны волноваться. Мне следовало бы злить вас больше, даже тряхануть электротоком, раскаленной железякой на средневековый манер выгнать вас из глухой берлоги… Грязен этот ваш черный ящик внутри. И печален. Печален, конечно, тоже… Какая-то тайная тоска все еще сидит в вас. Полулетаргическая. И порой вы думаете о своем старом друге Аере, или Плоомпуу, который был жалким чиновником, но, к счастью, стал наконец мужчиной. И вот ноги несут вас на вокзал. Вам хочется задать стрекача. Ото всех. Прежде всего, разумеется, от самого себя… Только кишка тонка, решительности не хватает. И на вокзале, когда вы притулились на скамейке, слабая нервная система и впрямь дала осечку: раскачались на качелях и полетели вниз головой. Провал памяти! Вполне возможно, потому что в мозгу, доведенном до крайнего предела, срабатывает защитный рефлекс — он отбрасывает, забывает напрочь то, чего никак не может перенести. По крайней мере пытается отринуть, и порой это получается. Просто ваш мозг отверг своего носителя. И вся недолга! В таком состоянии вас вполне могли обобрать, настоящий амнетик ничегошеньки не соображает. Хотя, — доктор стряхнул упавший на галстук пепел, — при вашем темпераменте я предположил бы, что вы, предваряя ситуацию, все же поставили свой чемодан в багажный ящик и запомнили номер на дверце. Что вы скажете?
— Ничего не скажу! — Химик Пент был белее мела и это свидетельствовало о том, что он разгневался до предела. — Подбирайте отмычки к собственной жене! Карл Моориц вздрогнул, и Пент понял, что переборщил.
— Прошу прощения! Удар ниже пояса… — промолвил он тихо.
Тут и вправду воцарилась тишина.
— Я тоже прошу прощения, — наконец глухо вымолвил Карл Моориц. — Может быть, я в самом деле преступил пределы… Но знаете, что я вам посоветую? — Доктор собрался с мыслями. — И от самого чистого сердца. Если хотите, я позвоню на Балтийский вокзал и закажу билет. Сдается мне, вам и впрямь следует уехать. Куда-нибудь удрать и начать все сначала.
— Спасибо! Но я и сам справлюсь. Вполне возможно, я так и сделаю. Во всяком случае, место работы поменяю обязательно.
— Проявите, ради бога, силу воли.
— Неужели мои тетради так уж вас рассердили? — спросил Пент С. — Что в них особенного? Неужели они так амбициозны? Мне кажется, в подсознании людей, в воспоминаниях. их детства и в первых сексуальных переживаниях тоже не все ясно, не все кристально чисто… Правда, я мало читал Фрейда, но… — Он замолчал.
— Теперь я не отношусь к поклонникам Фрейда, хотя полностью с вами согласен в том, что у всех нас — ну, скажем, у большинства — странный осадок в глубине души. Это во-первых. Во-вторых, что касается ваших так называемых мемуаров, они действительно невероятно амбициозные, в высшей степени эгоцентричные, претендующие на исключительное положение, бесстыдно самоуверенные. Но это не самое скверное. Я ведь сам рекомендовал вам принять, образно выражаясь, слабительное и вывернуть душу наизнанку. Полагаю, это пошло на пользу. Ведь застоявшаяся вода начинает гнить в болоте. Больше всего меня тревожит, что вы позволяете себе, очевидно хронически, предаваться подобным самокопаниям, потому что все эти мысли несомненно родились не здесь и не за две недели — вы записали то, что давно вынашивали. И сделали это с какой-то удивительно бесцеремонной радостью. Пожалуй, вы могли бы
