высохших клопов.
— Ты что же это делаешь? — вопит совершенно изумленный Александер. — Рвешь свою статью? — Его довольно мужественное лицо становится вдруг придурковато детским, кривой нос и вытянувшиеся от растерянности губы образуют самый настоящий вопросительный знак.
— Лучше поздно, чем никогда!
— Что с вами? — пугается женщина, пытаясь схватить меня за руку.
— Лучше запихните свои бретельки назад под юбку, мадам черная магия!
— Руубен, ты пьян! Эта статья, это же мировая статья! И все как есть правда …
— Мизинец Каррика стоит большего, чем мы оба целиком!
Александер отчаивается вконец.
— У стен есть уши, — бормочет он.
И правда — к нашему столу уже присматриваются.
— Нет, честно, старик Каррик известный же космополит. У нас есть данные… Он вел при людях странные разговоры о том, что для нас свято, и вообще…
— И вообще ты просто дурак!
— Совсем он не такой безвинный! С немцами путался, — продолжает Александер уже в полный голос. Разумеется, не для того, чтоб убедить меня, а скорее от страха. — Его вещи даже в Берлине печатались.
— И что из того, что в Берлине? Это же был комментарий к Лессингу. Ну, что ты об этом знаешь?!
— Знаем мы этих лессингов …
— Ничего ты, дерьмо, не знаешь!
— Совсем он не такой безвинный, да. Видишь, даже тебе голову задурил. Превратил тебя в человека, который…
— … который тебя и всех вас не боится. Да-да, не боится!
Александер хватает меня за плечо. Наверняка с самым благим намерением: всего-навсего вывести пьяного писателя в коридор. Но я уже совсем вне себя.
— Не лапай меня! А если хочешь… так выйдем … как это делают мужчины.
Мы стоим на лестнице. Я вижу лицо Александера совсем вблизи. На нем какая-то болезненная смесь злобы и оторопи. И кривая улыбка. Так улыбаются хорошо вышколенные клоуны, шлепаясь с размаху на задницу.
Нет, я не бью Александера, скорее толкаю, не кулаком, а ладонью и что есть силы. И как раз в то место, которого не в силах больше видеть: в лицо. Хочу просто отпихнуть это лицо. Его нос хрустнул под моей ладонью. Но Александер не выбывает из строя, я чувствую, как мне с профессиональной сноровкой стискивают запястья, выкручивают руки и заводят их за спину. Больно, дьявольски больно. Мы теряем равновесие и катимся по лестнице вниз. Лестница длинная — в одиночку можно было бы переломать при падении все кости, но мы сцепились в клубок и каким-то образом застреваем. Александер вскакивает первым. И мчится вниз.
— Ты еще пожалеешь, что лизал Каррику задницу!
Нос у него в крови, лицо красное, волосы взлохмачены.
— Еще как пожалеешь!
Кто-то берет меня за плечо. Оборачиваюсь и вижу Арво, своего школьного товарища. Бледный, тихий парень, теперь он стал невропатологом.
— Пошли со мной, Руубен. Скорее! — говорит он тихо. — Не только из-за этого, нет, просто нервы у тебя совсем измочалены. Я же вижу…
Я чувствую, что сдержанный, но настойчивый взгляд Арво мигом меня отрезвляет.
— Может, вскоре и приду к тебе, — бормочу я беззвучно и, овладев собой, добавляю: — Спасибо, нет… еще не сегодня.
Да, в тот день я не пошел в неврологическую клинику и на утро — тоже. Совсем наоборот, утром я звонил… в дверь Александера.
— Прости, — говорю, — старик! Эта твоя девочка, ну, она мне понравилась. Голову мне задурила. Иногда я становлюсь от этого таким, что … Ты уж, старина, прости!
Переносица у Александера синяя. Я вижу в зеркале и свое лицо. Удивительно противная рожа, — думаю я. Морда мелкого грызуна, попавшего задними ногами в капкан и слышащего, что кто-то подходит все ближе. В передней — кавардак. У двери валяется деревянный гриб, на который натянут шерстяной носок с продранной пяткой. И повсюду раскидана грязная обувь…
Миг спустя мы уже сидим вдвоем на кухне и лечим головы. На плите булькают щи, и пар стекает со стекол струйками воды. Кипящие щи пахнут приторно и противно, как… ну, как всегда пахнут кипящие щи. На подоконнике тикает круглый будильник: на циферблате скалится голова негра, его сверкающие карие глаза по-идиотски мигают. Тик-так — и каждое «тик-так» причиняет мне прямо-таки физическую боль. Хорошо, что я еще не успел прочитать «Лооминг», еще неизвестно, как бы я чувствовал себя после этого: статью так основательно «отредактировали», что я едва узнал ее.
Да, и такое воспоминание связано у меня с лестницей «Du Nord'а».
— Что ж, дайте с кремом, раз у вас нет виноградных!
У старика, покупающего в буфете «Du Nord'а» пирожные, чертовски знакомый затылок …
— Эге! Какая радостная встреча! Какая радостная встреча, как говорится в таких случаях.
Это и впрямь старик из кафе! Он протягивает свою восковую прозрачную руку и торжествующе хватается за пуговицу моего пиджака.
— Все шляетесь по кабакам, молодой человек! Очень нехорошо… Разве мои слова не заставили вас задуматься? Слова о морской раковине, а? Выходит, что не заставили… Очень нехорошо! — Он повернулся за пирожными к буфету, но пуговицу мою не выпустил.
— Морская раковина — это первый курс философии. Вторая ступень — это философия карусели. До нее вы еще не доросли. — И он опять засмеялся своим дребезжащим пунктирным смехом. Я оттолкнул его руку и поторопился уйти, опасаясь, что услышу за спиной шаркающие шаги (на ногах у старика были огромные рваные калоши).
Швейцар с рыбьим лицом подал мне пальто, и я снова оказался на улице Ратаскаэву.
На улице почему-то было тихо. Ветер внезапно пропал, да и моросить перестало. Начинавшаяся ночь нависла над пустынной улицей легчайшей черной вуалью, сквозь которую едва просвечивали туманные звезды. Я закурил сигарету.
Тут вдруг кончился спектакль в клубе «Коммунист». Народ поодиночке и парами начал высыпаться из узких дверей на улицу. Высокий белокурый парень за фонарем — сначала я его не заметил — старательно вглядывался в выходящих. К нему подкралась со спины на своих тонких шпильках маленькая девушка в фуражке техникума и, встав на цыпочки, закрыла ему глаза длинным шарфом. Парень вздрогнул, обернулся, узнал ее, и оба рассмеялись. Так смеются только в восемнадцать лет. Затем девушка дала обхватить себя рукой и оба исчезли в темноте.
Я вдруг как бы лишился опоры.
Старость — это ужас. Пусть говорят что угодно о зрелости и спокойствии, о прояснившихся горизонтах, все это несущественно и дела не меняет. Тебе скоро будет пятьдесят, и больше никогда ты не сможешь смеяться так, как смеялись эти двое!
Иногда я думаю, что люди умирают не от старости, а просто от того завистливого сознания, что им больше никогда не быть молодыми. У меня было много вечеров, когда сознание это было до жути отчетливым. Со жгучими, как горчица, завистью и вожделением следил я за молодыми девушками на вечереющей улице. Конечно, сорок восемь лет еще не ахти какая старость, а кое в чем это даже козырь; в трех, а может быть, и в пяти случаях из десяти я могу еще отбить у молодого парня девушку. В людей моих лет влюбляются легко, особенно тогда, когда мы не скрываем возраста. Зрелость ничуть не беднее молодости. Но годы все идут и идут и мои акции все падают. Да и что мне за радость от обольщения девиц? Что я могу им дать? Я могу спать с ними, это да, вполне могу, но я не смогу их так встречать у театра, они не зажмут мне так вот глаза шарфом, и мы не сумеем так рассмеяться! При всем своем желании не сумеем!
Подходит старость, а сознание того, что она подходит, именно и делает старым. Я слышу шаги
