Майк встал и подошел к краю утеса. Внизу ничего не было видно: все застилал туман или что-то похожее на тучи.
– Как я могу сделать это? Дуэйн вздохнул.
– Ну, узнай, за кем оно охотится.
Майку даже не показалось странным, что Дуэйн сказал «оно», вместо того чтобы сказать «он». Солдат был именно «оно». За Мемо. Дуэйн кивнул и нетерпеливым движением поправил очки.
– Значит, и спроси у Мемо.
– Ладно, – согласно кивнул Майк. – Но как мы сможем разузнать что-нибудь об остальных? Я хочу сказать, что мы же не такие умные, каким был ты.
Дуэйн не пошевелился, но каким-то образом оказалось, что он сидит теперь гораздо дальше. На том же самом камне, но гораздо дальше. И теперь они оказались не на краю обрыва, а скорее на городской улице. Уже было темно… довольно холодно, как зимним днем. Камень, на котором сидел Дуэйн, превратился в обычную скамейку. И Дуэйн вроде ожидал автобуса. Он хмуро, почти сердито, взглянул на Майка.
– Ты всегда можешь спросить меня, – сказал он, а увидев, что Майк не понял его, добавил: – К тому же ты и сам умный.
Майк хотел было запротестовать, сказать Дуэйну, что он не понимает и половины того, о чем тот обычно говорит, и читает не больше одной книги в год, но заметил, что Дуэйн уже встает и садится в автобус. Только это был вовсе не автобус, а что-то вроде гигантской сельскохозяйственной машины с окошками по бокам и маленькой рулевой рубкой наверху, вроде той, что Майк видел однажды на картинке, и гребным колесом впереди, которое ощетинилось блестящими острыми лезвиями.
Дуэйн высунулся из окна.
– Ты очень умный, – проговорил он, обращаясь к Майку. – Умнее, чем думаешь. Плюс у тебя есть одно большое преимущество.
Какое? – прокричал Майк, стараясь не отстать от автобуса-машины.
Он уже не мог выделить лицо Дуэйна среди окружавших его пассажиров. И не видел, чьи руки ему машут.
– Ты живой, – донесся голос Дуэйна. И улица опустела. Майк проснулся. Все тело горело и болело, пижама и простыни стали влажными от пота. День едва перевалил за полуденную черту. За окном пылал яркий солнечный свет, в воздухе висело неподвижное марево. Несмотря на работающий вентилятор, жара в комнате стояла невыносимая. Снизу до Майка доносились голоса матери и кого-то из сестер.
Ужасно хотелось пить, но он чувствовал себя слишком слабым, чтобы встать, и знал, что ему не перекричать гудение пылесоса. Тогда он просто перекатился поближе к окну. Отсюда ему была видна травяная площадка около ванночки для птиц, которую соорудил его дедушка несколько лет назад.
«Спроси у Мемо».
Ладно, как только он почувствует, что способен натянуть джинсы и спуститься вниз, он это сделает.
Весь следующий день, воскресенье, десятого числа, мать Хар-лена с ума сходила от злости на сына, будто бы это он кричал на нее, а не Барни и доктор Стеффни. В доме повисло безмолвное напряжение, которое Харлен отлично помнил со времен стычек мамы с отцом: час или два остервенелого крика и потом недели три холодного молчания. Но ему лично это было по фигу. Если таким образом можно удержать мать дома, удержать между ним и лицом в окне, то он согласен вызывать констебля каждый вечер, чтобы тот задавал ей хорошую взбучку.
Разве можно сказать, что я пренебрегаю тобой? – рявкнула она на Харлена, когда тот подогревал себе суп на обед. До этого она вообще не говорила с ним. – Бог знает, сколько я работала для тебя, заботилась о доме…
Харлен невольно бросил взгляд в гостиную. Единственным чистым местом были те один-два дюйма стола, которые они очистили накануне вечером. Барни перемыл потом всю посуду, и сверкающий стол казался чужаком на знакомой кухне.
– Не смейте говорить со мной таким тоном, молодой человек, – огрызнулась мама.
Харлен изумленно глянул на нее: ведь он не произнес ни слова.
Вы прекрасно понимаете, что я имею в виду. Эти двое… налетчиков ворвались сюда и взяли на себя смелость читать мне нотации, объяснять, как мне следует воспитывать собственного ребенка. «Преступное пренебрежение», – сказал он.
Голос матери дрожал. Она замолчала, чтобы зажечь сигарету, и Харлен заметил, что руки у нее дрожат так же сильно. Мать помахала в воздухе спичкой, выдохнула дым и выпрямилась, забарабанив острыми, ярко накрашенными ногтями по столу. Харлен не мог отвести взгляд от полукружия помады на мундштуке сигареты. Эти следы помады на окурках, разбросанных по всему дому, он ненавидел больше всего. Они доводили его до сумасшествия, хотя он понятия не имел почему.
– В конце концов, – продолжила она, совладав с голосом, – тебе уже одиннадцать лет. Почти взрослый молодой человек. Между прочим, когда мне было одиннадцать, я нянчилась с тремя младшими в доме и еще работала по вечерам в забегаловке в Принсвилле.
Харлен кивнул. Эту историю он уже знал наизусть.
Мать затянулась и отвернулась от него, пальцы продолжали выстукивать бешеное стаккато, сигарета воинственно подрагивала, зажатая между пальцами левой руки, как обычно держат женщины.
– Какие идиоты.
Харлен вылил томатный суп в тарелку, нашел ложку и стал размешивать его, давая остыть.
– Ма, они пришли сюда только из-за той сумасшедшей старухи у нас в доме. Они беспокоились, что она вернется.
Мать не обернулась. Ее спина выражала то же молчаливое возмущение, как это бывало при стычках с отцом. Он попробовал суп: еще слишком горячий.
– Правда, ма, – снова начал Харлен. – Они не имели в виду ничего такого. Они просто…
– Не надо объяснять мне, что именно они имели в виду, Джеймс Харлен, – оборвала она его, наконец обернувшись: одна рука поддерживает другую, устремленную вертикально вверх. – Я понимаю оскорбление, когда слышу его. Вот чего они не понимают, так это того, что тебе только показалось, будто ты кого-то там увидел. Это они не понимают, что доктор Арми-тадж из больницы сказал, что у тебя очень серьезное ранение головы… геми… гемо…
– Гематома мозговой оболочки, – договорил за нее Харлен. Теперь суп был достаточно холодным.
Очень серьезная контузия, – закончила она. – И доктор Армитадж предупредил меня, что, возможно, у тебя будут… как их там?… да, галлюцинации. Ведь ты видел не кого-то знакомого? Не кого-то реального?
«В мире полно реальных людей, которых я не знаю», – хотел было ответить Харлен, но не стал обострять ситуацию: на сегодня, пожалуй, достаточно. Не-а, – сказал он.
Мать кивнула, как будто поставила точку. Докурив сигарету, она обернулась к окну кухни.
– Хотела бы я знать, где были эти высокочтимые джентльмены, когда я проводила в больнице двадцать четыре часа в сутки рядом с твоей кроватью, – пробормотала она.
Харлен сосредоточился на супе. Затем направился было к холодильнику, но там стояла единственная упаковка молока, которая хранилась с незапамятных времен, и он не имел ни малейшего желания открывать ее. Мальчик налил в стакан воды из-под крана.
– Ты права, мама. Но я очень рад видеть тебя дома. Внезапное движение спины подсказало ему, что эту тему
лучше не затрагивать.
– Ты не собираешься заглянуть в салон к Адель, чтобы уложить волосы? – предпочел спросить он.
Если я отправлюсь туда, ты, наверное, вызовешь этого копа, чтобы подтвердить, что я плохая мать.
В ее голосе звучал сарказм, которого Харлен не слышал со дня отъезда отца. Дым колыхался в воздухе вокруг ее темных волос и теперь в солнечном свете казался жемчужным нимбом.
– Мама, – заговорил Харлеи. – Сейчас светло. Днем я не боюсь ничего. Она не вернется в такое время.
В действительности он был полностью уверен в правильности только первого утверждения. Второе было
