припоминал он, хранилось вино. Он на цыпочках направился туда.
Это нельзя было назвать винным погребом – по крайней мере, в рассказах Дейла о прочитанных книгах винные погреба были несколько иными: там замшелые винные бутылки хранились каждая в своем гнездышке на длинных полках. Но картонные коробки с бутылками Дом держал именно здесь. Майк свернул вправо, скорее нащупал, чем разглядел ближайшую из коробок и запустил туда руку, его ноздри ловили непривычный запах хмеля и солода. Паутина коснулась лица, и он отвел ее рукой. Неудивительно, что Дейл ненавидит подвалы.
Майк на ощупь нашел открытую коробку, наугад ухватил бутылку и замер. Если он возьмет ее, это будет считаться – и вполне справедливо – первым в его жизни воровством. При том что из всех грехов воровство повергало его в наибольший ужас. Он никогда и никому, даже своим родителям, не говорил об этом, но человек, уличенный в воровстве, не заслуживал даже его презрения. Тот эпизод, когда Барри Фусснера поймали на том, что он украл у одного из одноклассников цветные мелки, самому юному воришке стоил всего лишь нескольких неприятных минут у директора школы, Майк же больше никогда не мог даже разговаривать с этим толстым ублюдком. Смотреть на него ему и то было противно.
Майк подумал о том, как он будет исповедоваться в этом грехе. Даже шея у него покрылась краской стыда, когда он представил себе эту картину: он стоит на коленях в маленькой исповедальне, экран отодвигается так, что сквозь решетку он может видеть профиль отца Кавано, а потом шепчет: «Простите меня, отец мой, я украл…» Но тут внимательное лицо священника склоняется к решетке, Майк видит мертвые глаза и воронку прижатого к деревянной панели рта. И вдруг в этой воронке начинают кишеть и копошиться черви, они падают на молитвенно сложенные руки Майка, на его колени, покрывая их отвратительно шевелящейся коричневой массой…
Напрочь забыв об угрызениях совести, Майк взял бутылку и вышел вон.
В парке царила тень, но прохлады она не давала. Зной и влажность чувствовались в тени так же неотступно, как и на солнцепеке, но здесь по крайней мере не так сильно припекало голову. Под высоким бельведером эстрады, кажется, кто-то был. Майк присел на корточки перед шпалерой и заглянул внутрь. Пространство под эстрадой было довольно грязным, пол почему-то уходил вниз и был по меньшей мере на фут ниже окружающей земли. Оттуда тянуло влажной землей, глиной и гнилью.
«Дейл ненавидит подвалы, – подумал Майк, – а я вот такие лазы».
Но это можно было назвать лазом лишь с большой натяжкой. Майк мог бы встать там во весь рост, если бы только удалось пригнуть голову до уровня плеч. Но он не встал, а вместо этого скорчился еще больше и попытался разобрать, что за куча тряпья шевелится в дальнем углу.
«Корди сказала, что те, кто убил Дуэйна, могли зарываться в землю…»
Майк мотнул головой, чтобы отогнать соблазнительную мысль выбраться отсюда, вскочить на велосипед и уехать. Куча тряпья в дальнем углу походила на старика в обтрепанной шинели, а в такой шинели Минк ходил зимой и летом последние шесть лет, и, что было еще более важно, тут пахло Минком. Помимо крепкого духа дешевого вина и мочи чувствовался тот специфический мускусный запах, который отличал старого попрошайку, а возможно, даже и обеспечил ему прозвище, данное много десятилетий назад.[80]
– Кто там? – послышался равнодушный старческий голос.
– Это я, Минк… Майк.
– Майк? – Казалось, что говорит лунатик, разбуженный в незнакомом ему месте. – Майк Гернолд? А я думал, что тебя убили под Батааном.[81]
– Нет, Минк. Я – Майк О’Рурк. Помните, мы с вами про-шлым летом вместе подстригали газон перед домом миссис Даг-ган? Я работал газонокосилкой, а вы подстригали кусты.
При этих словах Майк проскользнул сквозь дыру в чугунной решетке. Крохотные бриллианты солнечного света плясали на земле, и теперь он мог получше разглядеть лицо Минка: гноя-щиеся глаза, поросшие неровной щетиной щеки, в красных прожилках нос, сероватая бледность шеи, запавший рот. Май-ку сразу пришло на ум то описание, которое Дейл дал отцу Дуэйна.
– Майк? – прохрипел Минк, прожевывая имя, будто оно было куском жесткого мяса, которое он не мог разжевать из-за отсутствия зубов. – Майк… А, парнишка Джонни О’Рурка.
– Точно, – кивнул Майк и подошел чуть ближе. Все про-странство под эстрадой казалось ему собственностью Минка, и он не хотел вести себя как непрошеный гость.
Чего хочешь, сынок? Голос Минка звучал устало и отрешенно, совсем не напоми-ная тот, которым он говорил прежде. А вдруг, подумал Майк, вдруг я слишком взрослый для него. Минк вроде любил бол-тать только с малышами.
– Я кое-что принес для тебя, Минк. – И он показал принесенную бутылку.
На улице он не успел прочесть этикетку, а тут было слишком темно. Майк только надеялся, что не прихватил флакон с очис-тителем в подвале у Дома. Хотя было не похоже, чтобы Минк особенно заметил разницу.
Красные, в прожилках глазки алчно блеснули, когда перед ними мелькнули вожделенные формы неожиданного подарка.
– Ты принес это мне?
– Ага. – Майк почувствовал себя злодеем, когда чуть отодвинул бутылку назад. Это было все равно что дразнить щенка. – Только я хочу взамен кое-что получить.
Черт. – Изо рта старика до Майка долетали пары алкоголя и гадкий запах. – Вечно так. Ладно, сынок, выкладывай, чего тебе надо. Хочешь, чтоб старина Минк сгонял в лавочку за куревом? Или купить тебе пива «У Карла»?
– Не-а, – помотал головой Майк, становясь на колени. – Я отдам тебе вино, если ты мне что-то расскажешь.
Шея Минка даже чуть вытянулась – с таким вниманием он глядел на Майка.
Чего рассказывать? – подозрительно спросил он. Расскажи мне, пожалуйста, о том негре, которого повесили в Старой школе в самом начале тысяча девятисотого года, – прошептал Майк.
Он ожидал, что старый пьянчуга заявит, что ничего не помнит. Так оно вполне и могло быть: мозг старика был безнадежно разрушен алкоголем. Или скажет, что его тогда здесь не было. Или что ему было всего десять и он все забыл. Все это вполне могло оказаться правдой. Но вместо этих слов из груди старика вырывалось только хриплое дыхание. Затем Минк протянул к нему обе руки, будто готовясь принять ребенка.
– Лады, – сказал он.
Майк отдал ему бутылку. Старик странно долго возился с ее горлышком, бормоча:
Что за черт? Здесь настоящая пробка, что ли?
Затем послышался тихий хлопок и что-то ударилось в крышу над головой Майка. Он испуганно отпрянул, услышав, как Минк сначала выругался, а потом рассмеялся своим особенным, кашляющим смешком:
Вот черт, да ты знаешь, что мне принес, сынок? Шампанское! Настоящая ломбардская шипучка!
Майк не мог разобрать по голосу старика, хорошо это или плохо. Но предположил, что хорошо, услышав, как тот сделал пробный глоток, поперхнулся, затем снова жадно припал к бутылке и начал пить уже более размеренно и спокойно.
Вот так, между глотками и вежливо подавляемой икотой, Минк повел свой рассказ.
Выглядывая из-за сальной головы Конгдена, ребята разглядывали особняк мистера Денниса Эшли- Монтегю, видневшийся сквозь кованую решетку ворот. Дейл подумал, что это первый настоящий особняк, который он видит в жизни: стоящий позади нескончаемых акров идеально зеленого газона, окруженный густым лесом и сооруженный на самом краю утеса над Иллинойс-ривер, особняк представлял собой нагромождение кирпича, острых шпицев и ромбовидных зарешеченных окон в стиле Тюдоров. Его стены до самых карнизов были увиты плющом. Позади ворот полукруглая подъездная аллея, асфальтовое покрытие которой не шло ни в какое сравнение с заплатанным бетоном Гранд-Вью, изящно изгибаясь, вела к высокому крыльцу в сотне или даже больше ярдов от ворот. Низкие фонтанчики с тихим журчанием орошали даже самые отдаленные уголки газона.
На кирпичной колонне с левой стороны ворот располагалась коробка переговорного устройства и микрофон. Дейл вышел из машины. Горячий воздух, врывавшийся в открытые окна машины, пробегал по коже, будто ее терли невидимой наждачной бумагой, но сейчас, когда машина остановилась, мертвящий
