– Появились-таки, – пробормотал Приходько. – А мы уж думали, что насовсем сгинули.
– Где они? – спросил Калинин.
– Там где-то, на обочине дороги. Тоже за деревьями прячутся.
Рядом в снег плюхнулся политрук.
– Что случилось? – спросил он. – Кто стрелял?
– Там немцы, – снова повторил часовой. – Мы сидим с Павликом, охраняем лагерь. Вдруг слышим, как с дороги кто-то по-немецки лялякает! Мы и вдарили по ним очередью…
Солдат вдруг ухмыльнулся:
– Кажется, одного положили!
– Совершенно глупое решение, – рассерженно произнес Калинин. – Вы открыли огонь, обнаружили себя, а что, если их целая сотня?
Политрук едва заметно кивнул, одобряя замечание лейтенанта.
– Нет, – ответил часовой. – Их всего двое. Одного точно положили.
Они замерли, глядя в темноту, которая застилала дорогу. И вдруг оттуда раздалось жалобное:
– Nicht schiesen, bitte… Es friert mich![1]
– Что он говорит? – спросил старшина.
– Вдарить по нему? – предложил часовой, вскидывая пистолет-пулемет.
Зайнулов схватил рукавицей «ППШ» за перфорированный ствол и отвел в сторону:
– Погоди суетиться!
– Он просит, – сказал Калинин, – чтобы мы не стреляли… И еще говорит, что ему очень холодно.
Красноармейцы с удивлением посмотрели на молодого лейтенанта.
– Ты что, по-немецки гутаришь? – спросил Приходько.
– Немного, – ответил Калинин и выкрикнул в темноту: – Heben Sie die Hande und kommen Sie auf das Licht heraus![2]
– Вот так немного! – усмехнулся Приходько. – Ты прямо как ихний Гитлер гавкаешь!
– Nicht schieen! Ich komme,[3] – жалобным, почти плачущим голосом произнес немец.
– Скажи своему напарнику, чтобы не стрелял, – попросил Калинин часового.
– Павлик! – крикнул солдат. – Не стреляй в ганса!
Из-за деревьев появилась темная фигура с поднятыми руками. Политрук встал, остальные поднялись следом. Немец шел к ним по скрипучему снегу, в темноте было трудно разглядеть его фигуру. И только когда Калинин, Зайнулов, Приходько и часовые приблизились к немцу, а свет керосиновой лампы упал на него, солдаты ахнули. Зайнулов скрипнул зубами, оглядывая противника. Калинин от удивления раскрыл рот.
Немец был голым. На нем не было ни ботинок, ни одежды, ни даже, нижнего белья. Худая фигура покачивалась от измождения, живот был втянут. Сквозь белую кожу выпирали ребра. Ноги и грудь покрыты «гусиной кожей».
– Смотри-ка! – произнес Приходько, указывая пальцем.
Алексей увидел на дрожащих бедрах и по бокам туловища длинные кровавые полосы. Белая, кое-где синеющая кожа была рассечена каким-то острым предметом. Раны запеклись, и кровь больше не текла.
– Господи! – пробормотал Алексей. – Кто его так?
Немец подошел совсем близко. Белесые волосы слиплись и заледенели на лбу, голубые глаза смотрели мимо солдат, в пустоту. Брови и ресницы покрывал иней. Немца колотило от холода. Скрюченная рука прижимала что-то к груди.
– Нелюдь фашистская! – воскликнул часовой и ударил прикладом. Немец опрокинулся навзничь, из разбитой губы хлынула кровь.
– Правильно, – воскликнул кто-то. – Расстрелять сволочь!
Калинин кинулся на солдата. Схватил за отворот шинели. Автомат вывалился из руки часового, вошел дулом в сугроб и замер прикладом вверх.
– Что ты делаешь? – закричал Алексей. – Зачем его бьешь? Он же сдался! Он безоружен! Посмотри на него… посмотри только! Разве он может причинить сейчас вред?
Солдат оттолкнул лейтенанта.
– Он фашист! – огрызнулся часовой. – Враг! Вспомните, как они поступали с нашими пленными. Что вытворяли в захваченных деревнях. У меня фашисты повесили старуху мать! Какой вред она им могла причинить?
– Мы не можем уподобиться гитлеровцам. Мы – бойцы Красной Армии! Мы обязаны вести себя по- человечески, а не как стая шакалов!
Солдат не ответил. До него внезапно дошло, что он спорил с командиром роты – пусть и молодым, неопытным, но командиром! Собравшиеся вокруг красноармейцы понуро молчали. Немец лежал на снегу и плакал. Алексей опустился возле него.
