Рыба, кровь, кости

которые по-прежнему хранятся в Калькутте. То был век систематики, время, когда широко применялась классификация Линнея, и все же индийские художники, авторы акварелей Роксбера, будто канули в Лету. Они скопировали все, до последнего водяного знака, до номера заводского оттиска, но не оставили ни имен, ни истории.

– Немного несуразно, правда? – спросила я хранителя ботанического сада в Кью. – Ученые, одержимые идеей расставить по полочкам все растения Индии, не позаботились сделать то же самое с людьми, теми, кто вел записи? – Этот вопрос волновал меня, ибо я питаю слабость ко всем, кто составляет списки.

Необычная увлеченность моей подруги первыми охотниками за растениями и художниками была воспитана ботанической библиотекой Магды Айронстоун. Там мы нашли схему фруктового сада, росшего в Эдеме первоначально. Потом Салли вырезала фотографии из каталогов луковиц и семян мистера Банерджи и, совместив их со списком понравившихся растений из Роксбера, собрала пестрый коллаж – наш собственный сад на бумаге. А однажды она прочитала книгу о старинных садах и вбила себе в голову, что еще можно найти призрачные следы того, что росло при Магде. Поэтому ночью она уговорила Толстю осветить фарами его автомобиля лужайку через задние ворота, а я в это время должна была фотографировать.

– Что за бред, детка! – сказал он. – Зачем мы это делаем?

– Выгоревшие пятна, появляющиеся на траве после засушливых периодов, дают ценную информацию о расположении ранних насаждений, – громко зачитала она. – Если взглянуть на них сверху, часто можно получить представление об общем рисунке потерянных садов.

На следующее утро я спросила Салли, чем она планирует заняться, когда уедет из дому, – я думала, вдруг она хочет стать ландшафтным архитектором, а может, мечтает пойти по следам ботаников вроде Роксбера. Она в это время стояла на коленях, продолжая наши вчерашние раскопки.

– Чем я хочу заняться? – эхом откликнулась Салли, садясь на пятки, будто этот вопрос никогда не приходил ей в голову.

– Да, заняться. Какие твои самые смелые мечты?

– Я бы хотела увидеть настоящие картинки Роксбера, ну, понимаешь, да? И узнать побольше о художниках. – Она задумалась на минуту. – Джек говорил, что в Индии на Айронстоунов работал некто Риверс, делал что-то, связанное с растениями. Он был доктором – так сказал Джек.

– Ах, вот как? – Отметив про себя Джека, я не стала говорить, что фамилию Риверс сложно назвать редкой. – И это все твои мечты? И ты не думаешь ни о профессии, ни о походах вглубь Гималаев за новыми растениями? – Я представила себе другую возможность. – А может, брак, дети, собственный дом?

– Собственный дом? – Она уставилась на вмятины, оставшиеся в грязи от ее коленей. – Мы всегда здесь жили. Семья мамы жила в номере втором. А папина – в номере первом. – Два отпечатка, история исходит из чресл.

– Что значит – всегда?

– Ну всегда – то есть целую вечность. – Она подняла горсть земли и протянула ее мне. Из темной почвы высунулся розовый червяк, выгнулся и упал обратно на землю. – Сначала это просто однородная бурая жижа, верно? Но если приглядишься, то увидишь там и кошачьи какашки, и опавшие листья, и желтую лондонскую глину, и старые кусочки битого заводского кирпича, и конский помет, и каких-то мертвых жуков, гниющие куриные кости, семена, которые могут прорасти лет через пятьдесят, пару цветочных луковиц, каштаны, которые закопали шустрые белки. Еще глубже ты найдешь маленькие осколки голубого и белого фарфора. Там земля совсем уже плотная и старая, может, ей уже лет сто – так говорит Артур, а его дед раньше ездил здесь на тележке, запряженной лошадью. – Она крепко стиснула пальцы, а потом разжала их – комок земли шлепнулся вниз. – Липко. Это глина. – Салли улыбнулась. – Я тоже прилипчивая. И не собираюсь уезжать отсюда, понимаешь?

Такая же самоучка, как и я, только ее пробелы в знаниях были куда шире; она гордилась тем, что первая познакомила меня с рисунками и дневниками Магды Айронстоун – записками длиной в целую жизнь. Мать Алекс нумеровала их только по месяцам и даже не ставила года, словно хотела стереть всякую разницу между одной весной и другой. Помню, как Салли перекатывала на языке латинские названия, точно гальку, сосредоточенно изучая картинку в одном из дневников:

– Elenium autamnale: народное название еленин цветок. Магда пишет, что его греческое имя прекрасно, «ибо объединяет в одно цветок и античную героиню, в то время как autamnale обозначает и время его цветения, и тоску своего открывателя по классической культуре».

– Helianthus exilis, – прочитала я через ее плечо. – Изгнанный подсолнечник.

Под тщательно выполненным карандашным наброском Магда приписала: «Сколько исследователей отдали жизнь и здоровье на службе нашей карте, сколько их пали жертвой одиночества и капризов климата? Даже непревзойденный Эверест[21] в конце концов сломался, страдая от «нарыва в бедре и еще одного в шее, из которых неоднократно удаляли кусочки сгнивших костей»».

Не стану утверждать, что тогда я услышала ее голос – Магдин голос. Не стану утверждать потому, что всю свою жизнь я решительно отметала всякую возможность вмешательства в нашу жизнь сверхъестественного, которое так любили мои родители-наркоманы, предпочитавшие ясновидение ясности. Но ведь Сведенборг[22] был ученым, но все же имел видения и подолгу беседовал с ангелами. Так ли необычно, что я слышу цвета, оттенки зеленого?

¦ ¦ ¦

Краска из ягод крушины: краска цвета морской волны, получаемая из неспелых ягод.

Обломки моего прошлого гниют во мне, как кости Эвереста. Я чувствую их, когда двигаюсь. Ты хочешь, чтобы я судил то, что ты совершила, снова говорит он, чтобы я был твоим судьей и судом присяжных, чтобы я проклял или простил твое деяние. Суди себя сама. Взвесь зеленый цвет, говорит он. Положи его на весы до и после того, как он увянет и превратится в желтый, измерь то, что исчезло. Даже ученые близоруки или дальнозорки, говорит он, мы страдаем от периферического зрения и цветовой слепоты. Как можем мы притязать на беспристрастность и всемогущество? Как исследовать то, чего нет? А ведь утраченный элемент, тот, что мы считаем само собой разумеющимся, отъятый, невидимый, может оказаться куда важнее всего, что видно и что есть.

Он изучал зеленый цвет так, как другие изучают классическую архитектуру, пытаясь разложить его на отдельные части задолго до появления приспособлений, достаточно чутких, чтобы различить столбики азота, цоколи углерода и таинственную центральную колонну магния.

Он был моей любовью, моей жизнью, моей зеленой мыслью в зеленой тени. Моим утраченным элементом.

¦

10

Не скоро – очень не скоро – я поняла всю странность того, что девушка из такой семьи, как у Салли, пользовалась неограниченным доступом в библиотеку Алекс. Возможно, я соображала так медленно потому, что сама чувствовала себя здесь незваным гостем, и даже хуже – перебежчицей с неправильной стороны Атлантики, чья семья нигде не задерживалась на столько, чтобы приобрести читательский билет.

– Сейчас, когда я об этом думаю, – говорила я полицейскому, бравшему у меня показания после убийства, – мне кажется, что Салли за несколько недель до смерти пыталась сказать мне какую-то важную вещь. Что-то связанное с ее отцом.

– Дереком Риверсом? – Полицейский, похоже, заинтересовался. – И что же?

– Думаю, он украл что-то из дома моей… из моего дома. Или… – Я пыталась представить Салли в лучшем свете. – Может быть, она…

Крала. Может быть, Салли была воровкой.

– Она советовала мне сменить замки, говорила, что Алекс часто забывала запереть дом, а в нашем районе лучше не оставлять двери нараспашку. Говорила, что-нибудь может пропасть.

– И у вас что-нибудь пропало?