Когда я выразила беспокойство о Расселе, мистер Банерджи сказал: «Я пошлю Никхила» – и снова велел мне лечь. Я провалилась в глубокий сон, и это была моя первая безмятежная ночь за несколько недель.
Проснувшись утром, я увидела, что Ник лежит на полу, вытянувшись на боку и подложив под щеку здоровую руку, словно спящий Будда из тех, что я видела на картинках. Его как будто высекли из камня. На нем не было ни складочки, ни морщинки; неведомый скульптор срезал все лишнее, и кожа плотно облегала длинные, узкие мускулы, четко обозначенные, как у человека, привыкшего к тяжелому физическому труду. Невысокий, но весь состоящий из удлиненных линий: широкие плечи, узкие бедра. Когда он спал, красота его лица уже не так била в глаза, она смазалась, будто на нечетком снимке, какие печатают в газетах. Лицо, отмеченное отчужденностью, оторванностью, – кому, как не ему, потерявшему руку, знать об этом больше других. Перед сном он снял свой протез, и теперь блестящие морщинки на его изувеченной конечности, создавая причудливый контраст с кожей цвета карамели, напомнили мне о выдернутом крыле. Я как раз восхищалась тем, как шелковистые волоски на груди Ника курчавятся вокруг его коричневых сосков, когда он открыл глаза и усмехнулся, тут же превращаясь из идола в живого человека. Я быстро села и принялась складывать одеяло, чувствуя, как краска заливает мою шею и щеки. Зарделись даже уши и веки.
Некоторое время он наблюдал за моими стараниями, веселясь от души.
– Пойду приготовлю сладкого чаю, – сказал он наконец, одним плавным движением садясь на корточки и вставая. – Мой дедушка лечит этим все, что угодно.
15
Пока я пила чай, прислушиваясь к довольному урчанию Рассела, жадно набросившегося на остатки вчерашнего рыбного карри, Ник объявил, что должен кое в чем мне признаться.
– Когда я забирал Рассела из твоего дома, то украдкой взглянул на фотографии в твоем подвале, те, что ты собиралась изрубить в капусту. – Он умолк, немного смутившись, и протянул мне большой коричневый конверт. – Я положил их сюда. Извини, что сунул нос не в свое дело. Но ты знаешь, Клер, они действительно хороши.
Я нахмурилась и поставила чашку на стол.
– О чем ты?
– Они замечательны – действительно очень остро и современно. Я мог бы в два счета устроить тебе выставку.
– Остро? Ты что, смеешься? – Мне было совсем не смешно.
– Прости, я не это имел в виду. Я только хотел сказать, что моему агенту, Терри Флэку, парню, который обычно выставляет мои работы, ужасно понравились бы твои снимки.
Сложно не знать Флэка в лицо и не быть в курсе его репутации. В течение нескольких недель после сенсационного открытия его последней выставки «Сериалы за завтраком: Кумиры 80-х» (работа, вдохновленная тем, как средства массовой информации изображают насилие, в особенности серийные убийства) точеные черты Флэка не сходили со страниц газет и журналов. Кажется, в каждой культурной программе на радио раздавалось его гнусавое блеяние южного лондонца, настоящее пюре из гласных. В полном соответствии со своими умственными способностями тряпичника Флэк и сам казался вылепленным, выделанным – для машины славы, для непосредственного употребления; человек со штрих-кодом, неизгладимо выжженным на его юркой душонке. Последний человек, с которым я бы сейчас желала поделиться своими сокровенными мыслями.
– Я не художник, Ник. Я просто пытаюсь пересказать свои сны на бумаге.
– Неплохое определение искусства, – отозвался он. – Хотя если твои ночи полны тех, других картинок, что я видел в подвале, тебе следует держаться от него подальше.
Мои сны, впрочем, уже не ограничивались сценами насилия. Теперь там были снег, головокружение, румянец. Я на одном дыхании выложила ему ночные образы, посещавшие меня, как вспышки озарения, «ледяные пещеры, и реки, и сады, и удивительные архитектурные сооружения, чувство, будто за тобой охотятся или ты сама выслеживаешь кого-то».
– Похоже на плохой трип. Ладно, если Флэк тебе не интересен, у меня на примете есть еще кое-кто. – Он протянул здоровую руку, не давая мне вставить слово. – Не волнуйся, он вполне приличен. Мой личный генетик, между прочим, Кристиан Гершель.
– С какой стати ему интересоваться моими снимками?
– Не знаю, может, и никакой. Но я хотел бы показать их ему, если не возражаешь. – Он похлопал по конверту с фотографиями. – По крайней мере, это защитит их от твоих губительных ножниц.
Чувствуя острую необходимость что-то переменить в своей жизни, вырезать гнилую древесину, я решила начать с самого легкого и попросила Даррена, моего парикмахера, придумать мне новый имидж. Я предоставила ему полную свободу действий, и он уничтожил мой невзрачный «боб» и выкрасил мои волосы в цвет пшеницы. Изменение было поистине поразительным. Закончив, Даррен отступил на шаг, прищурил свои глаза городской лисицы и вильнул бедрами, затянутыми в брюки под змеиную кожу, точно собака в период течки.
– Дорогуша, ты выглядишь великолепно! Только посмотри, какую восхитительную длинную шейку ты скрывала все эти годы – прямо как у Одри Хёпберн!
Я судорожно потерла свою теперь уже беззащитную шею там, где его дыхание пощекотало мне волосы.
– Тебе не кажется, что так я похожа на какую-то средневековую мученицу? Или на Миа Фэрроу в «Ребенке Розмари»? Ну, как жертва?
– О нет, дорогуша. Ты похожа на прелестного мальчугана, только слегка преждевременно повзрослевшего.
В четверг Ник позвонил мне на работу, чтобы узнать, не могу ли я отпроситься у Вэла в пятницу после обеда.
– Кристиан завтра утром приезжает на совещание. Я показал ему твои снимки, и он очень хочет с тобой встретиться. Что скажешь?
Вэл, разумеется, был только рад; он с надеждой поинтересовался, не собираюсь ли я устроить себе долгие романтические выходные. Я не сдержалась и поддразнила его:
– Если честно, я последовала твоему совету и теперь беру уроки гольфа. Проблема в том, что у меня нет ни одной клюшки. Может, одолжишь мне эту свою бедренную кость? Ту, на которой ты показываешь эпифиз студентам?
Он укоризненно покачал головой:
– Давай проваливай отсюда, бездельница, и хорошенько отдохни на солнышке.
Ник приехал и привел с собой еще двоих мужчин. Первым в дверь вошел генетик, Кристиан Гершель. Ему было около тридцати пяти, и его лицо, которое только телекомпании могли бы назвать заурядным, никак не вязалось с моим представлением об ученых. Такого парня скорее увидишь по телевизору, в рекламе спортивных семейных автомобилей или недорогого игристого вина, лежащим на пляже рядом с женщинами, чьи волосы развеваются на ветру. Он, впрочем, не обладал мужественной красотой ковбоя «Мальборо» – ему больше пристало рекламировать мясной экстракт «Боврил».
– Ник рассказал мне о вашей работе несколько недель назад, – сказал он. Его голос был такой же гладкий и вызывающий доверие, как и его костюм. – Он назвал ее изумительной, и теперь, когда я посмотрел на нее сам, то не могу не согласиться.
Человек, вошедший вслед за Гершелем, показался мне несколько старше; он был очень высок, красив холодной красотой, свои несколько длинноватые черные волосы зачесывал назад. Концы завязанного узлом красного шарфа он заправил в рубашку без ворота, наподобие старомодного шейного платка. Все это весьма своеобразно сочеталось с курткой до колен в стиле Джавахарлала Неру, которая выглядела так, будто едва уцелела в восстании сипаев. Белому мужчине слегка за сорок, чтобы надеть такое, требуется изрядное чувство собственного достоинства и презрение к условностям. Он достал сигарету, щелкнул зажигалкой и затянулся, критически разглядывая меня сквозь дым.
– Позвольте вас представить, – произнес Ник, широко улыбаясь курильщику, – Клер Флитвуд, это Джек Айронстоун, только что вернувшийся из страны слонов и магараджей.
– Джек Айронстоун? – тупо повторила я. – Мой… родственник Джек? То есть племянник Алекс?
