Если я останусь

рубашку, пытаясь вспомнить ускользающий образ парня с осветленными волосами в кожаной куртке.

- Пап.

- Ммм?

 - Могу я спросить?

 - Всегда.

- Ты жалеешь о том,  что больше не играешь в группе?

- Нет.

- Ни капельки?

Папа устремил на меня взгляд своих серых глаз.

- К чему всё это?

- Я говорила с дедушкой.

- О, понимаю.

- Понимаешь?

Папа кивнул.

- Дедушка думает, что  надавил на меня и вынудил изменить мою жизнь.

 - А это так?

- Думаю,  в каком-то роде,  да. Будучи тем, кем он является и показывая мне пример того, каким должен быть отец.

- Но ты был хорошим папой и тогда, когда  играл в группе. Ты был самым лучшим папой. Я бы не хотела, чтобы ты отказался от этого из-за меня. – сказала я, смущаясь. – И, думаю, Тедди тоже этого бы не хотел.

Папа улыбнулся и взял мою руку. 

- О, Миа, моя Миа, я ни от чего не отказывался. Это не было каким-то выбором - или музыка или преподавание в школе, джинсы или костюмы. Музыка всегда будет частью моей жизни.

- Но ты ушел из группы. Ты перестал одеваться как панк!

Папа вздохнул.

- Все не так уж сложно. Просто прошел этот период жизни. Время ушло. Мне даже не пришлось спрашивать себя  об этом дважды, что бы там ни  себе не думали Генри и дедушка. Иногда выбор делаешь ты, а иногда выбор делает тебя. Чувствуешь разницу?

И тут я подумала о виолончели. О том, что иногда я не понимала, почему  играла именно на ней, а в какие-то моменты мне казалось,   словно это виолончель выбрала меня. Я кивнула и с улыбкой вернулась к игре.

 - Ты в дамках, папа. - сказала я.

4:57 утра

Я не могу перестать думать о «В ожидании мести». Прошли годы с тех пор, как я слушала или думала об этой песне, но после того, как дедуля ушел, я напевала  ее про себя снова и снова. Папа написал эту песню давным-давно, но сейчас кажется, будто он написал ее вчера. Словно он писал оттуда, где он сейчас. Как будто в ней было секретное сообщение для меня. Как иначе объяснить этот текст? «Я не выбираю. Я просто сбегаю  с поля битвы…»

Что это значит? Какая-то инструкция? Подсказка о том, что мои родители выбрали бы для меня, если бы могли? Я стараюсь думать об этом с их точки зрения. Я знаю, что они хотели бы быть со мной, в конце концов, быть снова все вместе, для всех нас. Но я понятия не имею, произойдет ли это после смерти, и если да, когда именно это случится: сегодня или когда мне  будет семьдесят. Чего бы они хотели для меня сейчас? Как только я задаю себе этот вопрос, тотчас же  вижу мамино лицо, дышащее яростью. Она была бы вне себя от одной только моей мысли о чем-то ином, кроме как остаться. Но папа, он знал, что значит «выйти из боя». Может быть, как и дедуля, он бы понял, почему я не уверена, что Могу это сделать.

Я пою песню, словно в ее строчках зашифрованы инструкции, музыкальная дорожная карта с указаниями, куда мне идти и как туда попасть.

Я пою и концентрируюсь, пою и думаю так усиленно, что едва замечаю возвращение Уиллоу в палату интенсивной терапии, едва обращаю внимание на то, что она разговаривает с сердитой медсестрой, едва распознаю стальную решимость в ее тоне.

Если бы я обратила внимание, я, возможно, поняла бы, что Уиллоу обрабатывает медсестру, чтобы та  разрешила Адаму навестить меня. Если бы я обратила внимание, я, возможно, успела бы удрать до того, как Уиллоу это - как всегда - удалось.

Я не хочу сейчас его видеть. Я имею в виду, конечно, хочу. Жажду. Но я знаю, что если я увижу его, то потеряю последний клочок спокойствия, который подарил мне дедуля, когда  сказал, что я могу уйти. Я пытаюсь найти в себе силы сделать то, что я должна сделать. А Адам все только усложнит. Я пытаюсь встать, чтобы смыться, но что-то случилось со мной с тех пор, как я вернулась из операционной. У меня больше нет сил двигаться. Мне приходится прикладывать  все усилия, чтобы ровно сидеть в кресле. Я не могу убежать; все, что я могу сделать, это спрятаться. Я подтягиваю колени к груди и закрываю глаза.

И слышу, как медсестра Рамирез разговаривает с Уиллоу.

- Я приведу его, - говорит она. На этот раз сердитая медсестра не приказывает ей вернуться обратно к своим пациентам.

- Было довольно глупо притащиться раньше, -  слышу я, как она говорит Адаму.

- Знаю, - отвечает Адам. Его голос больше похож на хриплый шепот (как обычно после особенно горлораздирающего концерта). – Я был в отчаянии.

- Нет, ты был романтиком, - ответила она ему.

- Я был идиотом. Они говорили, что ей стало лучше. Что ее сняли с аппарата ИВЛ. Что она окрепла, но когда я пришел сюда, ей стало хуже, они сказали, что ее сердце остановилось на операционном столе… - Адам затихает.

- И все началось сначала. У нее перфорация кишечника и его содержимое вместе с желчью медленно поступало в брюшную полость, выводя из строя все органы. Обычное явление и совершенно  не связанное с тобой. Мы вовремя успели остановить процесс, и  это главное.

- Но ей становилось лучше, - шепчет Адам. Голос его звучит так по-детски и так расстроенно,   как у Тедди, когда у того было расстройство желудка.

- А когда я вошел, она почти умерла. - Его голос срывается в рыдание. Этот звук будоражит меня, как ведро ледяной воды, вылитое мне за пазуху. Адам считает, что он сделал это со мной? Нет! Что за абсурд?! Он сильно ошибается.

- И я почти  не  осталась в Пуэрто-Рико, чтобы выйти замуж за толстого глупого одноклассника, - вздыхает медсестра. – Но не вышла. И у меня теперь другая жизнь. Почти не имеет значения. Ты должен взять ситуацию в свои руки. Она все еще здесь. Она отдергивает занавеску у моей постели.

- Входи, - говорит она Адаму.

Я заставляю себя поднять голову и открыть глаза. Адам. Бог мой, даже в таком состоянии он прекрасен. Его глаза подернуты усталостью. Он зарос щетиной настолько, что если бы мы целовались, она бы ободрала мой подбородок. На нем  типичная для группы форма из футболки, сильно обтягивающих, непонятно на чем держащихся брюк, и баскетбольных Конверсах, а на плечи  накинут клетчатый шарф дедули.