Куда она ушла

Так вот сидит он за своим деревянным столом, на котором полнейший беспорядок: бумаги вперемешку с нотными листами. И начинает рассказывать мне о своей семье. Евреи из Украины. Пережили погромы. Потом Вторую мировую. Затем он говорит: «У каждого в жизни бывают трудности. У каждого бывает боль. Преподаватели и дальше будут нянчиться с тобой из-за того, что ты пережила. Я, однако, придерживаюсь того мнения, что если мы продолжим в том же духе, то тебя могли бы и не спасать из той автокатастрофы, потому что мы задушим твой талант. Ты этого хочешь?»

И я не знаю, что ему ответить, поэтому просто стою там, как истукан. А затем он как заорет на меня: «Хочешь? Хочешь, чтобы мы задушили тебя?» И я умудряюсь выдавить «нет». Он говорит: «Хорошо». Потом берет свою дирижерскую палочку и взмахами выпроваживает меня.

Я уже знаю пару мест, куда бы засунул эту его палочку. Хватаю шар и с силой запускаю его по дорожке. Смачным ударом он поражает центральную кеглю, остальные разлетаются во всех направлениях, словно крошечные людишки, разбегающиеся от Годзиллы. Когда я возвращаюсь к Мии, я спокойнее.

- Хороший бросок, — говорит она, в то время как я выдаю:

- Твой профессор — козел!

- Что правда, то правда. Не самый социально одаренный тип. Помню, я так взбесилась однажды, но теперь, оглядываясь назад, я думаю, то был один из самых важных дней в моей жизни. Потому что он был первым человеком, кто не поставил мне зачет.

Я отворачиваюсь, радуясь подвернувшейся возможности отойти от нее, чтобы она не видела моего лица. Бросаю ее розовый шар на дорожку, но крутящий момент быстро затухает, и шар заносит вправо. Он сбивает только семь кеглей, а оставшиеся три стоят по разные стороны от центра. Следующим ударом я убираю всего лишь одну. Дабы сравнять счет, я нарочно заваливаю свой фрейм[15], сбивая только шесть кеглей.

- Так что, несколько дней спустя, в оркестре, — продолжает Миа, — мой глиссандо[16] разнесли в пух и прах.

Она улыбается, погрузившись в счастливые воспоминания своего унижения.

- Ничего общего с публичной поркой.

- Точно! Это было великолепно. Словно лучшая в мире терапия.

Я озадачено смотрю на нее. Некогда слово «терапия» было запретным. В больнице и реабилитационном центре Мии было предписано посещение психотерапевта, однако, вернувшись домой, она отказалась от его услуг, не смотря на наши с Ким протесты. Миа заявила, что часовое обсуждение умершей семьи не имело никакого терапевтического эффекта.

- После того случая все на факультете будто смогли вздохнуть с облегчением рядом со мной, — рассказывает она мне. — Лемский изводил меня по высшему разряду. Ни минуты отдыха. Ни мгновения жизни без виолончели. Каждое лето я играла на фестивалях. Аспен. Потом Мальборо. Затем оба Лемский и Эрнесто настояли, чтобы я прошла прослушивание на программу Молодых Артистов, что, по сути, было безумием. По сравнению с этим поступление в Джуллиард — плевое дело. Но я согласилась. И прошла. Именно поэтому я сегодня была в Карнеги. Не так часто двадцатилетки дают сольные концерты в Зенкель- холле. Поэтому передо мной широко распахнулись все двери. Теперь у меня есть менеджмент. Мной интересуются агенты. И Лемский настоял на окончании школы экстерном. Сказал, я готова отправляться в гастрольный тур, хотя я не уверена, что он прав.

- Судя по тому, что я слышал сегодня вечером, он прав.

Ее лицо вдруг преобразилось, так ярко излучая энергию и молодость, что больно было смотреть.

- Ты, правда, так думаешь? Я и раньше исполняла номера, выступала на фестивалях, но теперь все будет по-другому. Я буду совсем одна или буду играть соло с оркестром или квартетом или ансамблем камерной музыки. — Она качает головой. — Порой я думаю о том, что надо найти постоянное место в оркестре, чтобы иметь некую целостность в жизни. Как у тебя с группой. Должно быть, так уютно всегда быть рядом с Лиз, Майком и Фитци.

Сцена меняется, игроки остаются те же.

Я думаю о группе, несущейся через Атлантику на самолете, пока мы тут разговариваем: океан — меньшее, что нас сейчас разделяет. Потом я думаю о Мии, о том, как она отыграла Дворжака, о том, что говорили люди в театре, когда она ушла со сцены.

- Нет, не делай этого. Ты угробишь свой талант.

- Ну, вот. Теперь ты говоришь в точности как Лемский.

- Супер.

Миа смеется.

- Знаю, он производит впечатление большой занозы в заднице, но я подозреваю где-то в глубине души, он делает это, потому что считает, что, дав мне карьерный толчок, он поможет мне заполнить пустоту.

Миа замолкает и поворачивается ко мне, ее глаза встречаются с моими, взгляд пронзительный, ищущий.

- Но ему не обязательно было строить мне карьеру. Это не то, что заполнит пустоту. Ты же понимаешь, правда? Ты всегда это понимал.

Внезапно, все то дерьмо, накопившееся за день, рикошетом бьет назад — Ванесса и Брин, и ее надуманный живот, и Shuffle, и маячащие на горизонте шестьдесят семь дней отдельных отелей, неловкого молчания и концертов с группой за спиной, которая больше не прикроет эту спину.

И хочется сказать: «Миа, неужели ты не понимаешь? Музыка и есть пустота. И ты тому причина».

Глава одиннадцатая

«Shooting Star» всегда были группой с моральным кодексом — сначала чувства, потом бизнес — поэтому я совершенно не задумывался о ребятах, не учел их переживаний или их обиды по поводу моего продолжительного отсутствия. Я посчитал, что они поймут мой уход без лишних объяснений.

Выйдя из своей туманной апатии и написав те первые десять песен, я позвонил Лиз, и она организовала обед-собрание группы. Обедали мы за круглым Клубным Столом — названным так, потому что Лиз взяла тот уродливый деревянный стол семидесятых годов, что мы нашли на обочине, и обклеила его флаерами с изображением группы и покрыла сотнями слоев лака, чтобы он соответствовал интерьеру клуба. Во-первых, я извинился за то, что пропал без вести. Затем достал ноутбук и поставил им записи, над которыми работал в последние дни. У Лиз и Фитци глаза на лоб полезли. Овощная лазанья так и застыла в воздухе перед их ртами, не достигнув своей цели, пока они слушали трек за треком: «Мост», «Пыль», «Швы», «Рулетка», «Живой».

- Чувак, мы думали, ты совсем ушел, надрываешь задницу на нудной работе и чахнешь в свободное время, но ты плодотворно потрудился, — воскликнул Фитци. — Это полный улет!

Лиз кивнула.

- Точно. Песни прекрасны. Должно быть, это была отдушина, — сказала она, протянув руку и сжав мою ладонь. — Мне бы очень хотелось почитать тексты песен. Они у тебя с собой на компьютере?

- На бумаге дома. Я перепечатаю их и пришлю тебе по электронке.

- Дома? А разве это не дом? — поинтересовалась Лиз. — Твоя комната — неприкосновенный музей. Почему бы тебе не въехать обратно?

- Да, собственно, все мои вещи здесь. Если вы их не продали.

- Пытались. Но они слишком пыльные. Никто не позарился, — объяснил Фитци. — Однако мы складировали шляпы на твоей кровати. — На его лице растянулась самодовольная ухмылка. Я совершил огромную ошибку, рассказав Фитци о своих опасениях, будто превращаюсь в своего покойного прадеда со всеми его странными суевериями, вроде непоколебимой веры в то, что шляпы на кровати приносят несчастья.