изменилось лишь только по одному звучанию. Когда мы играли, стена звука окутывала группу, как если бы мы играли в пузыре, сделанном только из нашего собственного шума. В перерывах между песнями были слышны крики и вопли. Скоро, гораздо быстрее, чем я мог себе представить, мы стали играть на этих огромных площадках: на аренах и стадионах, перед пятнадцатью тысячами фанатов.
Там так много людей и так много звука, что почти нереально услышать какой-то определенный голос. Все, что я слышу, кроме наших инструментов, ревущих теперь из самых мощных динамиков, это дикий крик толпы, когда мы за кулисами, и огни гаснут прямо перед нашим выходом. И как только мы оказываемся на сцене, непрекращающийся ор становится похожим на разъяренный вой урагана. Бывали ночи, когда я, клянусь, мог почувствовать дыхание этой пятнадцатитысячной толпы.
Мне не нравится этот звук. Я считаю, он дезориентирует. Для нескольких концертов мы заменили наши акустические мониторы наушниками. Звук был прекрасным, как будто мы находились в студии, рев толпы был изолирован. Но в какой-то степени стало еще хуже. Я чувствую себя разделенным с толпой и без этого, благодаря расстоянию между нами, огромных размеров сцене и армии охранников, сдерживающих фанатов от прыжков на сцену и желания потрогать нас. Но больше всего мне не нравится, что так сложно выделить какой-нибудь один пробивающийся из толпы голос. Не знаю. Может, я все еще хочу услышать тот единственный.
Периодически во время концерта, когда я или Майк делаем паузы, чтобы настроить наши гитары, или кто-то делает глоток воды, я останавливаюсь и стараюсь выделить отдельный голос от толпы. И иногда это получается. Получается услышать, как кто-то выкрикивает название какой-нибудь песни или вопит «я люблю тебя». Или скандирует мое имя.
Стоя здесь на Бруклинском мосту, я вспоминаю обо всех этих концертах на стадионах, об этом ураганном вое. Потому что все, что я могу сейчас слышать, это гул в голове, немой крик. Ибо Миа исчезает, и я пытаюсь ее отпустить.
Но есть что-то еще. Слабый голосок, пытающийся прорваться, пробиться сквозь шум небытия. Голос становится сильнее и сильнее, на сей раз это мой голос, и он спрашивает:
Глава восемнадцатая
Нашла покой в отрешении?
Это последняя связь между нами,
Единственный источник моего утешения.
«СПЛИН»
ВОЗМЕЩЕНИЕ УЩЕРБА, ТРЕК 6
Миа ушла.
Мост похож на корабль-призрак из другого времени, даже когда наполняется вполне соответствующими двадцать первому веку людьми, утренними бегунами.
И я опять один.
Но я все еще стою. Все еще дышу. И каким-то образом я в порядке.
Тем не менее, вопрос «откуда она знает?» продолжает набирать силу и громкость. Потому что я никогда никому не говорил о том, что просил ее остаться. Ни медсестрам. Ни ее бабушке с дедушкой. Ни Ким. Ни даже самой Мие. Так откуда она знает?
Если ты останешься, я сделаю все, что угодно. Я брошу группу, поеду с тобой в Нью-Йорк. Но если ты захочешь, чтобы я ушел, я сделаю и это. Возможно, возврат к прежней жизни будет слишком болезненным, может, тебе будет проще вычеркнуть нас из памяти. Это будет хреново, но я приму это. Я смогу лишиться тебя подобным образом, если не потеряю сегодня. Я отпущу тебя. Если ты останешься.
Такой была моя клятва. Она стала моим секретом. Моим бременем. Моим позором. То, что я попросил ее остаться. То, что она послушалась. Потому что после того, как я пообещал ей это и включил часть виолончельной партии Йо-Йо Ма, она как будто услышала меня. Она сжала мою руку, и я подумал, что все будет, как в кино. Но она просто сжала мою ладонь, и осталась без сознания. Но то пожатие стало ее первым сознательным мышечным рефлексом. За ним последовали другие пожатия, потом она моргнула глазами раз или два, и, наконец, открыла их. Одна из медсестер объяснила, что мозг Мии похож на птенца, пытающегося разбить скорлупу. А то пожатие было началом вылупления, которое продолжалось несколько дней, пока она не проснулась и не попросила воды.
Всякий раз, когда речь заходила о несчастном случае, Миа говорила, что вся та неделя как размытое пятно. Она не помнила ничего. И я не собирался говорить ей о своем обещании. Обещании, которое я, в конце концов, вынужден был сдержать.
Но она знала.
Неудивительно, что она ненавидит меня.
Странно, но я чувствую облегчение. Я так устал носить этот секрет в себе. Я так устал чувствовать вину за то, что заставил ее жить. И злобу за то, что она живет без меня. Я так устал чувствовать себя лицемером за все это.
Я стою на мосту какое-то время, позволяя ей уйти, а потом прохожу оставшуюся сотню метров к пешеходному переходу. Я видел десятки такси проносящихся внизу по шоссе, так что, даже если я понятия не имею, где нахожусь, я больше чем уверен, что поймаю такси, которое отвезет меня обратно в отель. Но когда я перехожу пешеходный переход, то оказываюсь не на проезжей части, а на площади. Я машу рукой, останавливаю запыхавшегося бегуна, парня средних лет, спрашиваю, где я могу поймать такси, и он указывает мне на группу зданий.
- В будни там обычно очередь. Не знаю, на счет выходных, но уверен, вы найдете где-нибудь там такси.
Он слушает Айпод и вытаскивает наушники, чтобы поговорить со мной, но музыка все еще играет. И это «Fugazi». Парень бегает под «Fugazi», под заключительную часть композиции «Победитель оспы». Затем песня переключается, и теперь это «Дикие кони» в исполнении «Rolling Stones». Музыка как будто, не знаю, свежий хлеб на пустой желудок или камин в промозглый день. Она вылетает из наушников и манит меня.
Парень продолжает смотреть на меня.
- Вы Адам Уайлд? Из «Shooting Star»? — Спрашивает он. Не как фанат, а просто из любопытства.
Через силу я прекращаю слушать музыку и обращаю свое внимание на него.
— Да. — И протягиваю ему руку.
- Не хочу показаться грубым, — говорит он после пожатия, — но что вы делаете в Бруклине в семь тридцать субботним утром? Вы заблудились или что-то вроде того?
- Нет. Теперь нет, во всяком случае.
Приглушенно поет Мик Джаггер, и мне приходится практически прикусить губу, чтобы удержаться от
