себя, что раньше не сообразил. Впредь будет проворнее.
Выступать было решено сразу после дня Перуна-Громовержца[99] . Это было хорошее время. И месяц рос, и Перуну, богу воинов, такие требы принесли, что должен был послать удачу. Пятнадцать рабов на его алтарь положили, десять золотых гривен волхвам отдали. Велесовы волхвы хмурились, видя такое подношение сопернику их бога. Зато именно они били ритуальный горшок перед походом, и горшок разлетелся на много черепков — к удаче.
За день до выступления Торир приволок к Диру в кровь избитого человека.
— Что же это такое, пресветлый князь?! За какие такие провины твой ярл Олаф приставил ко мне соглядатая?
Пойманный плакал разбитым лицом — и от боли, и от страха, понимая, что грозный Олаф не простит промашки.
Дир при людях ни слова не сказал своему ярлу, но позже обругал.
— Да не горячись, княже, — спокойно ответил Олаф. — Лучше послушай, что скажу. Этериота-то нашего не раз у рощи перунников замечали.
— Что с того? Перун ведь чем-то с Одином схож — тоже бог дружины. Куда еще викингу требы возносить, как не тому, кто с нашим божеством схож.
— Да только мне не очень-то верится, что он богов родины помнит, — бурчал Олаф. — И крест он носит. Как это пояснишь?
— И Аскольд крест носит. Многим, кто у ромеев побывал, это пришлось сделать. Ромеи помешаны на своем Иисусе, вот и заставляют всех креститься. А вот то, что ты моего человека зазря обидел, с этим как быть?
Олаф мелко щурил единственный глаз, дергал ус.
— Не верю я ему, княже.
Дир ходил по горнице, заложив руки за спину. Глаза блестели, ярко вспыхивал красный камень в серьге. Он знал, что Олаф недолюбливает всякого, к кому он особое благоволение проявляет. Однако и обижать преданного ярла тоже было не с руки.
— Вот что, Олаф, ты от этериота пока отстань. Будет сеча, вот по ней и решим, чего он стоит.
На другой день войско Дира покидало Киев. Ярко выступали, красиво, с пением труб, с развевающимися еловцами[100] на шлемах. Бряцало железо доспехов, сияли бляхи на щитах. Проводить войско вышло полгорода. Бабы шли у стремян дружинников, рядом бежали мальчишки. Самого Дира явился проводить Аскольд, привез его жен. Княгиня Милонега низко поклонилась в пояс мужу, хазаренка же Ангуш, вся в золотых бляшках и драгоценных каменьях, так и прыгнула на шею Диру. В толпе даже загоготали.
Торир шел пешим во главе своих воинов. За месяц он неплохо обучил их строить по команде «черепаху». Сейчас лишь мельком поглядывал на собравшийся люд. Вспоминал последние речи с Волдутом. Волхв сказал, что Рогдая о походе уже предупредили да научили, как действовать. И Рогдай показал, что не зря прошел выучку у ромеев. Его люди совершили несколько набегов на кочующих черных хазар[101], и после этого хазары, перейдя Днепр, колесили степями уличей, пока те укрылись в городках и крепостях. Теперь, если войско Дира войдет на эту территорию, то скорее всего именно с хазарами и придется вести бой. Это облегчало Ториру задачу, так как он мог смело проявить себя, а заодно рассеять подозрения Олафа. Правда, дело оставалось за малым — суметь показать себя.
Он отвлекся от мыслей, когда стали подходить к рынкам Угорских склонов. Здесь с уходящими простились последние провожающие. Бабы вдруг заголосили, словно только теперь поняли, что мужья их на войну уходят. Княгиня Ангуш делала вслед Диру оберегающие его знаки, а Милонега, будто и не видела мужа, озиралась, ища в проходящем войске кого-то. Торир улыбнулся, встретившись с ней взглядом, подмигнул. И бледные щеки Милонеги залились румянцем, княгиня стыдливо закрыла лицо тканью паволоки.
Ехавшая на лошадке рядом с отрядом Торира Белёна склонилась к Кудряшу.
— Ты береги себя для меня, ладо мое.
Парень, не стесняясь взоров, притянул ее к себе, пылко поцеловал.
— Не горюй, моя соловушка. И жди. Вот вернусь из похода — и сыграем свадебку.
Проходившие мимо дружинники только посмеивались.
— Сколько таких обещаний дал дочери кузнеца удалой Кудряш? А как подходит время обет исполнять — опять тянет. И на что, спрашивается, девка надеется? Кудряш из соколиной породы, его в закуте у подола не удержишь.
Войско уходило. Было решено идти берегом до крепости Канев, а далее на ладьях спуститься до дикой ничейной земли, где и углубиться в степь.
Как решили, так и сделали. Быстро добрались на ладьях до последних застав, высадились за Росью[102]. Сначала по степи шли весело, дескать, вот ужо покажем себя! Да и степь — еще не степь: то рощи в балках у ручьев попадались, то отдельные купы могучих дубов. А дичи-то сколько! Охотились, не замедляя, хода войска. По вечерам разбивали лагерь, высылая вперед конные разъезды. Да только вскоре поняли, что не все ладно. Редкие хутора уличей стояли пустыми, не поднимались и дымные столбы на холмах — сигнальные знаки, какими местные обычно предупреждали о продвижении чужаков. Потом конные разведчики киевлян столкнулись с хазарским разъездом. Это было только начало. Когда стали то и дело попадаться стоянки кочующих хазар, и вовсе настроились на иной лад. Хазары — исконные враги. И уже как-то не вспоминалось о мире с каганатом, о том, что платят им малую дань и князь-воевода Дир женат на хазаренке. Вмиг у всех взыграла кровь. Понимали, что это пошли в набег черные хазары, не больно считающиеся со своей белой верхушкой, с кем и был уговор о мире. Эти же, черные, известные степные разбойники, коих сами боги велели проучить. Об уличах же как-то сразу позабыли.
Теперь Дир все чаще вызывал своих воевод на совет, все внимательнее вслушивался в донесения разведчиков.
А потом вышли к месту, где стояли хазары. Еще издали увидели впереди дым от костров, послали вперед вестового—дескать, князь Киевский велит чужакам уходить куда подалее. Посланный не вернулся. Второго отправили — и лошадь принесла того. Обезглавленного. А голова посыльного была позорно к лошадиному хвосту привязана. Кудряш же, который в разведке дальше других смог пробраться, доложил, что видел несколько объединенных хазарских лагерей. И огни, огни. Несколько тысяч, не меньше.
— Вот и славненько, — даже оживился Дир. — Хватит нам попусту коней гонять. Будем биться.
В тот вечер дружинники долго не ложились на покой. Собирались у костров в небольшой, с редкими дубами долине. Ели немного: ведь известно, что воин легче и сообразительнее в бою, когда голоден и зол. Бывалые воины вспоминали прежние походы, стычки с лихими степняками, молодые слушали, наполнялись азартом. Воины привычно проверяли оружие, точили и так отточенные лезвия, поправляли пластины на доспехах. Коней пустили пастись, дозорные то появлялись, то исчезали во мраке. В стороне вели гадание волхвы, разбрасывали кости со знаками-рунами, пытались предсказать судьбу. Торир подошел к одному из них. Всклокоченный жрец мешал в мешке кости, разбрасывал перед огнем, смотрел, шевеля губами. Торир усмехнулся. Волхв был из тех, кто состоит при войсках; эти если и обладают какими познаниями, то только в лекарских делах. Постичь же грядущее мало научены, делают это скорее для самоуспокоения да для престижа.
Торир в тот вечер был спокоен. Это к добру. Знал, что его минет смертный час, раз предчувствие беды не будоражило кровь. И, проверив в очередной раз посты, переговорив с воями, отошел подальше, глядя в темную степь. Сверху, в бескрайней звездной выси, плыл месяц, ярко светили звезды. Вон Большой Воз, вон Малый[103], а вон и звезда, которую здешние называют Квочкой[104]. Воздух в ночи еще не остыл после летнего зноя, пряно пахло травами — мятой, горькой степной полынью. И отчего-то вспомнил он, как проводил в степи ночи с Кариной… Да что же за напасть такая эта девка, что не оставляет его в покое, все грезится. Пока с воями в Самватасе жил, пока весь был в заботах ратных, вроде и ничего, не думалось о ней. А сейчас… Сам обозлился на себя за тоску эту негаданную. Ведь стервой оказалась девка. Но еще хуже было бы, если бы ее порешили перунники. Он ведь немало сил потратил, защищая ее перед ними. И первым из доводов было
