отскакивали от щитов, шлемов, зарывались в пыль у ног. Но вот то один из отряда Торира вскрикнул, то другой повалился со стоном.
Торир заметил тучного хазарина в пестром плаще поверх доспехов. Его шлем обвивала пышная черная лиса. Этот воин не больно рвался в бой, что-то кричал.
— Мстиша! — гаркнул Торир. — Ну-ка сними того, с лисой.
А сам уже приказывал Кудряшу. Знал, что Мстиша — отличный стрелок и хазарину не миновать его стрелы, а остальные визжащие хазары, потеряв в разгар сечи предводителя, не сразу и разберутся, что к чему.
Хорошее название — Гуляй Поле. И люди в нем слаженно и быстро вновь переместились. Теперь к небольшому пологому холму, но с обрывистым склоном. Коннику без выгоды на него взбираться, а вот фаланга могла обезопасить себя с одной стороны. Зато хазары решили, что так они загонят в тупик опасных врагов, и стали нападать с удвоенной силой. Но, потеряв предводителя, атаковали глупо, наскоками. Лезли и лезли на копья, валились под градом стрел из «черепахи», висли на копьях, путаясь в своих же взбешенных, потерявших всадников лошадях.
Когда вокруг Гуляй Поля вновь нагромоздились тела, хазары, похоже, что-то поняли. Отступили.
— Неужели все? — почти всхлипнул кто-то рядом с Ториром.
Но Торир чувствовал: тут что-то не так. Сплюнул, переводя дыхание. Пыль скрипела на зубах, застилала глаза. Сзади стонал какой-то раненый, зажатый телами — строем дружинников. Они стояли, сомкнувшись, еще не догадываясь, что удумали хазары. И недоумевали: где же конница Дира?
Торир вдруг усмехнулся. До сего момента он считал хазар равными соперниками, а тут понял: просто варвары, незнакомые с боем фалангой. Ишь, что надумали. Гонят на ощетинившийся, замерший строй своих быков. Правда, много гонят. Рассчитывают так либо затоптать, либо сбросить с крутого обрыва.
Но его дружинники были напуганы. А тут еще Торир велел замереть. Быки же все ближе, ближе…
— Сигнал, Кудряш! Двойной!
Двойной сигнал в его обучении был делом самым сложным: сорваться с места и, не размыкая строя, в бег. Но ведь обучил же. И хазары только выли и визжали, наблюдая, как толпа зажатых щитами врагов стремительно и резко, как единое целое, передвинулась прочь. А в это время, разогнавшееся стадо быков тупо мчалось к обрыву, ревело, срываясь вниз.
В ярости хазары усилили натиск. Торир приказывал держаться, собрав в кулак, строй, но хазары наседали люто, а его люди были вконец утомлены. И самое страшное — первый ряд Гуляй Поля уже не мог сдерживать на копьях тела, второй ряд выступил вперед, но люди гибли — и гибло их немало. Может, самое время перестроить фалангу, как учил, в цепь и отступать? Но куда? К отдаленной роще? Однако от конников не больно-то и убежишь. И где же — проклятье! — затерялся Дир с конницей?
Но появился не Дир, а Олаф. Откуда? Ясное дело, тоже из сечи. И людей у него поменьше, да и вид у них… Но скакали, орали, метали стрелы. Схлестывались с врагами.
— А ну, сигнал! Поддадим нашим!
У воинов из Гуляй Поля при виде своих откуда только силы взялись! Рывком пошли, скалывали копьями хазар прямо с седел. Одна лошадь упала, по ней прошлись, не замечая бьющих копыт. Кто-то, правда, рухнул, но и это не остановило. Встали прямо среди вражеской разметавшейся конницы. Но те уже не наседали, а обтекали страшный ощетинившийся прямоугольник, неслись прочь. Вслед летели стрелы. Всадники Олафа догоняли. А потом все взорвались криком: «Дир! Дир!»
Князь возник на поле боя последним. Дружина его почти не помята. Но как же они добивали хазар, как гнали!
Торир опустил утыканный стрелами щит, только теперь заметив, насколько тот тяжел. Да и левая рука, принимавшая на щит удары, ныла, словно размозженная. Варяг почти машинально передал щит возникшему рядом, еще тяжело дышавшему Дагу. Грубое лицо дружинника, с перебитым носом и маленькими глазами, сейчас показалось даже пригожим — так оно сияло. А вот лучник Мстиша был белее снега, веснушки на носу почти черными казались. Торир хотел похлопать паренька по плечу, да только скривился, стал разминать руку. Но болела не только рука. Болели ноги, плечи, спина. Спина особенно — кажется, порвались мышцы от напряжения.
Однако то, что Гуляй Поле сегодня решило исход сечи, ни в ком не вызывало сомнений. Даже вернувшийся к копью Торира Олаф улыбался ему. А чего не улыбаться, ведь, пока он бился с малой силой в низине, а Дир носился где-то за уводившими его хазарами, этот пришлый сумел со своими пятьюдесятью дружинниками побить тьму врагов.
Возвратившийся после погони Дир удивленно глядел на лежавшие вокруг груды тел, на мертвых лошадей. А потери в отряде Торира… Даже у Олафа их было больше. Что уж говорить о самом князе, без толку прогонявшем конницу по степным холмам за малой ратью. И когда Торир, наконец, подошел к Диру, тот еле нашел силы выдавить улыбку. Он не был трусом, он не страшился сечи, искал ее. Но сейчас понимал, что нынешняя победа — не его. Она досталась этому чужаку, этериоту пришлому.
Утешала лишь мысль о том, что в Киеве будут говорить, будто победа принадлежала его дружине. А значит, и ему — Диру.
ГЛАВА 4
Ясным осенним вечером боярин Микула, по прозвищу Селянинович, наблюдал, как от пристаней Вышгорода отчаливают его струги с товаром. Микула отправил их в далекую Новгородскую землю, где, как известно, в этом году был недород. У полян же год выдался урожайным, да и убрали все без потерь. Так отчего бы нарочитому боярину Микуле не поторговать с северными словенами[105], несмотря на то что в последние годы Киев не очень ладит с Новгородом? Но ведь и не враждует открыто! А Микула умел блюсти свою выгоду. Словене новгородские — люд богатый, щедро расплатятся. Но все равно, чтобы не привлекать внимания князей Киевских, он отправлял суда- насады не с берегов Почайны, а из Вышгорода, расположенного севернее Киева.
Когда последний корабль исчез за поворотом реки, к Микуле подошла его старшая жена Малуня — помощница и советчица. Подала связанные дощечки, на которых особыми письменами — черточками, кружочками, галочками — значилось, сколько кораблей и сколько на них груза отбыло.
— Ничего, что в ночь отправили струги?
То, что он отправил корабли торговые в конце желтая[106], Микулу не волновало. Опытные корабельщики довезут груз к устью Днепра до того, как мороз скует реку, а там живущим на волоках[107] приплатят, и волочане дотащат груз до Ловати. И если сразу не договорятся с торговцами о цене; можно и дальше караван двинуть. Хотя, скорее всего, сговорятся. Не бедны новгородцы, сумеют расплатиться.
Стоявшая рядом Малуня слегка тронула мужа за рукав.
— Домой поедешь али тут заночуешь?
Микула повернулся, ласково провел большой рукой по щеке жены. Она уже немолода, но для него так же мила, как и тогда, когда купил ее, древлянку дикую, на рынках рабов близ Угорской горы. Все еще синеглазая, белолицая; глубокая борозда меж бровей не столько лет, сколько значимости ей придает. Под облегающей голову и щеки белой тканью шали не видно седины в волосах. И стройна, как и прежде, роды ее не отяжелили. Эх… Микула вздохнул. Роди ему Малуня хоть единое дитя, разве взял бы он в дом другую жену? А вот пришлось же. А Малуню отселил в Вышгород. Хотя и в этом оказался резон: кто бы иначе так толково вел его дела здесь?
Малуня только чуть кивнула, словно понимая невысказанное.
— Может, и хорошо, что едешь. Сыну твоему, Любомиру, лучше, если с ним чаще будешь.
Микула взглянул из-под тяжелых век сумрачно. Глаза у него были славянские — серо-голубые. Волосы русые, с сединой. Короткая челка едва ложилась на крутой лоб с мощными надбровными дугами. Борода густая, аккуратно подрезанная, холеная. Лицо же у боярина Селяниновича было мощное, суровое, с легкими следами шрамов — лицо воина в летах.
Малуня на мужа глядела любовно. Сказала, что если ехать, то прямо сейчас, ибо ночи в желтне рано наступают. Она всегда все понимала. Но сейчас даже это не тешило Селяниновича. Молча пошел туда, где отроки держали его соловую. У Микулы был не один табун крепких гривастых коней, а вот, поди, ж — ездил
