уже проклинал свою бесшабашную откровенность, когда Джульетта, наконец, нарушила молчание, сразу спугнув все мелкие страхи запахом крупного зверя.
— Если я жена, которую ты ищешь, тебе придется добиться расположения Толомеи.
— Как бы сильно я ни уважал твоего дядю, — не удержался Ромео, — в мою спальню я надеюсь ввести тебя, а не его.
Джульетта, наконец, рассмеялась, но радость Ромео долго не продлилась.
— Он человек огромного честолюбия. Пусть твой отец прихватит длинную родословную, когда придет в палаццо Толомеи.
Ромео задохнулся от оскорбления.
— Мужчины моей семьи носили шлемы с плюмажами и служили кесарям, когда твой дядя Толомеи в медвежьей шкуре кормил свиней ячменной мешанкой! — Спохватившись, что ведет себя по-детски, Ромео продолжал уже более спокойно: — Толомеи не откажет моему отцу. Между нашими семействами исстари был мир.
— Тогда это лишь ровное течение неволнуемой крови, — вздохнула Джульетта. — Ты все еще не понимаешь? Если наши дома не враждуют, что можно выиграть этим браком?
Ромео не хотелось признавать ее правоту.
— Все отцы желают своим детям добра!
— И поэтому дают горькое лекарство, невзирая на слезы.
— Мне восемнадцать. Отец обращается со мной как с равным.
— А, значит, ты старик? Отчего же еще не женат? Неужели схоронил невесту, сговоренную за тебя с колыбели?
— Мой отец не верит в молодых мамаш, которым самим еще впору грудь сосать.
Ее скромная улыбка, едва различимая сквозь густую вязь решетки, была отрадой после всех мучений.
— Ему больше нравятся старые девы?
— Да тебе шестнадцати нет!
— Ровно шестнадцать. Но кто считает лепестки увядшей розы?
— Когда мы поженимся, — прошептал Ромео, торопясь перецеловать кончики ее пальцев, — я полью тебя, положу на мою постель и пересчитаю их все.
Джульетта попыталась нахмуриться:
— А как насчет шипов? Вдруг я тебя уколю и испорчу все блаженство?
— Доверься мне, и удовольствие намного превзойдет боль.
Так они беседовали, волнуясь и поддразнивая друг друга, пока кто-то нетерпеливый не постучал по стенке исповедальни.
— Джульетта! — прошипела монна Антония, отчего ее племянница подскочила от испуга. — Ты уже все свои грехи перечислила. Поторопись, мы уходим!
Прощание получилось кратким и романтичным. Ромео повторил, что хочет жениться на ней, но Джульетта не осмеливалась верить. Когда Джианноцца выходила за человека, которому впору было гроб покупать, а не с молодой супругой тешиться, Джульетта очень хорошо усвоила, что брак — это не то, что влюбленные планируют самостоятельно, а в первую очередь вопрос политики и наследства, не имеющий ничего общего с желаниями жениха и невесты. Любовь, как писала Джианноцца, чьи первые письма вызывали у Джульетты слезы, приходит много позже и с кем-нибудь другим.
Команданте Марескотти редко бывал доволен своим первенцем. Ему часто приходилось напоминать себе — юность и лихорадка со временем проходят. Либо пациент помрет, либо болезнь, в конце концов, отступит; мудрый должен запастись терпением. Увы, как раз этой монетой команданте Марескотти не был богат, и мало-помалу его отцовское сердце превратилось в многоголовое чудовище, охраняющее огромную пещеру с яростью и страхом, бдительное, но невезучее.
Сегодняшнее утро не стало исключением.
— Ромео! — сказал команданте, опуская арбалет после осатанелой стрельбы по мишеням. — Я не желаю больше слушать. Я Марескотти. Много лет Сиеной управляли представители этого самого дома. Войны задумывались в этом самом дворе. Победа при Монтеаперти была объявлена вот с этой вот башни! Эти стены — сами по себе история!
Команданте Марескотти гордо стоял посреди двора, как полководец перед армией, не сводя глаз с новой фрески и увлеченного работой, что-то мурлыкавшего себе под нос маэстро Амброджио, неспособный оценить ни гений произведения, ни гений художника. Красочная батальная сцена, безусловно, оживляла монастырски суровый атриум, все Марескотти были запечатлены в красивых позах и выглядели правдоподобно доблестно, но отчего эта мазня занимает такую чертову прорву времени?
— Но, отец!..
— Хватит! — На этот раз команданте Марескотти повысил голос. — Я не породнюсь с этими людьми! Неужели ты не в состоянии по достоинству оценить того, что мы столько лет живем со всеми в мире, тогда как всякий пришлый алчный сброд, все эти Толомеи, Салимбени, Малавольти, убивают друг друга прямо на улицах? Это с ними ты хочешь смешать нашу кровь? Чтобы твоих младших братьев и юных кузенов тоже убивали в постелях?
Маэстро Амброджио не удержался и обернулся посмотреть на обычно хладнокровного команданте. Все еще выше сына (хотя скорее за счет гордо выпрямленной спины), отец Ромео был одним из самых достойных людей, с которых когда-либо писал портрет художник. Ни в лице, ни в фигуре не замечалось никакого излишества. Это был человек, который ел ровно столько, сколько требовалось телу для здоровой бодрости, и спал ровно столько, чтобы отдохнуть. В отличие от отца Ромео пил и ел, когда хотелось, и охотно превращал ночь в день для своих эскапад, а день — в ночь для запоздалого сна.
Они стояли друг против друга, очень похожие между собой — высокие, с гордой осанкой. Несмотря на привычку Ромео нарушать правила дома, словесная дуэль, когда отец и сын горячо отстаивали свою точку зрения, была редкостью.
— Но, отец! — повторил Ромео и опять не добился внимания.
— И ради чего? Ради какой-то юбки! — Команданте Марескотти вытаращил бы глаза, но ему нужно было целиться. Стрела пробила соломенное чучело точно в области сердца. — Из-за какой-то девки, хотя этого добра полон город! Уж тебе ли не знать…
— Она не какая-то, — спокойно возразил Ромео своему отцу и господину. — Она моя.
Последовала короткая пауза. Две стрелы одна за другой попали в цель, отчего чучело заплясало на своей веревке как настоящий повешенный. Наконец, команданте Марескотти удалось выровнять дыхание, и он заговорил уже спокойнее, твердой рукой ведя корабль беседы по курсу здравого смысла.
— Возможно, но твоя подруга — племянница дурака.
— Влиятельного дурака.
— Власть и лесть отнимают последний разум.
— Я слышал много хорошего о его щедрости к родственникам.
— А что, их много осталось?
Ромео рассмеялся, отлично понимая, что отец вовсе не острил.
— Несколько уж точно имеется, — сказал он. — Примирение не нарушалось уже два года.
— Это, по-твоему, примирение? — Команданте Марескотти все это уже видел, и пустые обещания коробили его сильнее, чем откровенная ложь. — Если Салимбени нападают на замки Толомеи и грабят странствующих монахов, помяни мое слово: мирной жизни конец.
— Так почему не заключить союз теперь же — с Толомеи? — настаивал Ромео.
— И стать врагами Салимбени? — Команданте Марескотти, прищурившись, посмотрел на сына. — Если бы ты в городе набрался столько ума, сколько выпил вина и познал женщин, ты бы знал, что Салимбени вооружает своих людей и собирает силы. Его цель — не только наступить на горло Толомеи и прибрать к рукам меняльный и ссудный промыслы, но осадить Сиену — крепостей вокруг у него достаточно — и захватить власть в республике. — Команданте, хмурясь, ходил по двору взад-вперед. — Я знаю этого человека, Ромео. Я заглянул в его глаза и сделал выбор — запереть за решеткой и уши, и двери дома от его амбиций. Не знаю, кто лучше — его друзья или его враги, поэтому Марескотти не станут на сторону ни тех, ни других. Совсем скоро Салимбени сделают безумную попытку свергнуть закон и напоят город кровью.
