Я довольно долго проискала крохотный букинистический магазин, который описал диретторе, и когда нашла, он, разумеется, оказался закрытым на обед. Я попыталась рассмотреть через витрину, есть ли кто внутри, но увидела лишь полки с книгами.
Свернув за угол, я вышла на пьяцца Дуомо и присела скоротать время на ступеньку лестницы Сиенского собора. Несмотря на толпы туристов, у меня возникало странное ощущение удивительного спокойствия, незыблемости и вневременности; если бы не дела, я могла бы просидеть под крылышком собора целую вечность, глядя на постоянное возрождение человечества со смесью ностальгии и сочувствия.
Больше всего в соборном ансамбле поражала колокольня. Не такая высокая, как та лилия в расцвете сил на Кампо, она выделялась из общей массы колоколен — башня была полосатая, как зебра. Тонкие ровные слои белого и черного камня чередовались до самого верха, как бисквитная лестница в рай, и я невольно задумалась о символическом значении этого узора. Возможно, камень клали так без задней мысли, или просто хотели, чтобы башня бросалась в глаза, или это аллюзия на геральдический герб Сиены — белую с черным «бальцану», похожую на бокал без ножки, до половины наполненный адским красным вином, что тоже, кстати, озадачивало.
Диретторе Россини рассказывал легенду о детях Рэма, сбежавших от злого дяди на черной и белых лошадях, но я не была убеждена, что цвета бальцаны символизируют именно это событие. Здесь просится объяснение, связанное с контрастом, что-нибудь о сложном искусстве объединения противоположностей и заключения компромиссов, или о том, что жизнь — хрупкий баланс великих противоборствующих сил и что добро потеряет свое могущество, если в мире не останется его извечного противника — зла.
Но я не философ, а погода громко шептала, что в такой час лишь бешеные собаки и англичане рискуют находиться на солнцепеке. Обогнув угол, я увидела, что магазин по-прежнему заперт. Вздохнув, я посмотрела на часы, соображая, где укрыться, пока подруга детства матери диретторе Россини не соблаговолит вернуться с обеда.
Сиенский собор был полон золота и теней. Множество массивных черно-белых колонн поддерживали необъятный рай, сверкавший мелкими звездочками. Мозаичный пол казался гигантским сборным паззлом из символов и легенд, которые я узнавала непостижимым образом — так порой человек угадывает смысл сказанного на незнакомом языке, — но не понимала.
Собор отличался от американских церквей моего детства так, как одна религия отличается от другой, но я чувствовала, что сердце отзывается на увиденное со странным узнаванием, словно давным-давно я уже бывала здесь в поисках Бога. Неожиданно мне пришло в голову, что внутри Сиенский собор очень напоминает замок с шепчущими призраками из моих снов. Не исключено, размышляла я, жадно разглядывая усеянный звездами купол над безмолвной рощей колонн, кто-то водил меня в этот собор, когда я была совсем малышкой, и это зацепилось в памяти без привязки к конкретному человеку или месту.
Единственный раз я была в храме такого размера, когда Умберто водил меня в Национальный храм Непорочного Зачатия в Вашингтоне после посещения стоматолога. Мне было лет шесть-семь, но я живо помню, как он опустился на колени рядом со мной посреди огромного пола и спросил:
— Слышишь их?
— Кого? — спросила я, сжимая в руке маленький пакет с новенькой розовой зубной щеткой. Он игриво наклонил голову.
— Ангелов! Если будешь вести себя тихо, услышишь, как они хихикают.
— Над кем они смеются? — захотела я знать. — Над нами?
— Они учатся летать. Здесь нет ветра, только дыхание Бога.
— А как они летают? На этом дыхании Бога?
— В полетах есть свой фокус. Ангелы мне сами сказали. — Он улыбнулся при виде моих восторженно вытаращенных глаз. — Нужно забыть все, что ты знаешь как человек. Когда ты человек, ты черпаешь великую силу в том, чтобы ненавидеть землю. Настолько великую, что готов взлететь. Но этого никогда не происходит.
Я нахмурилась, не понимая.
— А как надо?
— Нужно любить небо.
Я совсем ушла в свои воспоминания, думая о редком у Умберто проявлении чувств, когда сзади прошла группа британских туристов. Их гид оживленно рассказывала о множестве неудачных попыток отыскать и раскопать старинную крипту собора, предположительно существовавшую в Средние века и навсегда утраченную.
Я некоторое время слушала падкую на научные сенсации женщину, после чего оставила собор туристам и бесцельно побрела по виа дель Капитано. Дойдя до конца улицы, я совершенно неожиданно попала на пьяцца Постьерла, прямо к эспрессо-бару Малены.
Маленькая площадь обычно была оживленной, но сегодня здесь было приятно тихо — видимо, из-за сиесты и невыносимой жары, как в доменной печи. Пьедестал с волчицей и двумя сосущими ее молоко младенцами был установлен напротив маленького фонтана с распластавшей крылья зловещего вида металлической птицей. Двое детей, мальчик и девочка, брызгали друг на друга водой и носились вокруг фонтана, заливаясь смехом, а несколько стариков чинно сидели в тени, в шляпах, но без пиджаков, ласково глядя на собственное бессмертие.
— Привет! — При виде меня Малена обрадовалась как старой знакомой. — Я гляжу, Луиджи постарался на славу.
— Он гений, — Я облокотилась на холодную стойку, чувствуя себя как дома. — Ни за что не уеду из Сиены, пока он тут.
Малена рассмеялась теплым грудным смехом, снова заставившим меня задуматься о каком-то секретном ингредиенте этой натуры. Чем бы ни была эта составляющая, мне ее остро недоставало. Не просто уверенность в себе, но способность любить себя восторженно и щедро, и душу, и тело, и спокойная убежденность, что каждый мужчина на земле дымится от желания заняться с тобой любовью.
— Держи. — Малена поставила передо мной эспрессо и, подмигнув, добавила бисквит. — Ешь побольше. Это придаст тебе… как это… темперамента.
— Какая хищная птица, — сказала я, показывая на фонтан. — Кто это, орел?
— Да, орел, по-итальянски «аквила». Этот фонтан — наш… ну как же это… — Малена закусила нижнюю губу, вспоминая слово. — Фонте баттесимале… крестильный фонтан, вот как! Сюда мы приносим наших младенцев, чтобы они стали аквилини, орлятами.
— Так это контрада Орла? — Я огляделась, отчего-то занервничав. По спине пробежал холодок. — Это правда, что орел изначально был символом рода Марескотти?
— Да, — кивнула Малена. — Орел пришел к нам от римлян, потом его перенял Шарлемань — Карл Великий, в армии которого воевали Марескотти, и впоследствии нам был пожалован этот имперский символ. Но в наши дни этого уже никто не знает.
Я была почти уверена, что Малена так уважительно говорит о Марескотти, потому что и сама принадлежит к этому благородному семейству, но не успела я спросить, как между нами полной луной всплыло улыбающееся лицо официанта:
— За исключением тех, кто работает в этом баре. Мы уже все наизусть выучили историю о ее большой птичке.
— Не обращай внимания, — сказала мне Малена, делая вид, что намеревается ударить его по голове подносом. — Он из контрады делла Торре — Башни. — Она сделала гримасу. — Прирожденные шуты.
Посреди всеобщего веселья мое внимание привлек шум снаружи. Черный мотоцикл, на котором сидел байкер в шлеме с опущенным непрозрачным щитком, на секунду затормозил у кафе, вгляделся внутрь через стеклянную дверь и снова умчался, взревев мотором.
— «Дукати монстр С-4», — нараспев продекламировал официант, словно читая рекламу в журнале, — Настоящий уличный хулиган. Мотор с жидкостным охлаждением. Заставляет мужчин жаждать крови, и они просыпаются в поту, пытаясь поймать мечту. Но у байка нет захватов для рук, так что… — Он намекающе похлопал себя по животу. — Не сажай девушку кататься, если у тебя нет накачанной антиблокировочной системы тормозов.
— Баста, баста, Дарио! — перебила Малена. — Tu parli di Iniente!
