— А в чем послание? Кто-то где-то скрывается, но мы можем его найти?
— Здесь говорится о книге, — сказала я. — У Шекспира дальше речь идет о книге без обложки, которая ждет, какой ее украсит переплет. По-моему, искать надо в книге.
— Тогда не в одной, а в двух, — заметила Дженис. — В вашей, то есть нашей, книге и ее книге. Своей книгой мама называет глаза. А «чудная книга», по-моему, вот… — Она постучала по странице блокнота.
— Но здесь нет ничего скрытого! Есть выражение «читать между строк» или там «заметки на полях», но в блокноте же одни… — Я начала энергично перелистывать страницы, и тут впервые мы заметили на полях цифры, проставленные, как мне показалось, в случайном порядке. — Боже мой, ты права! Отчего же мы раньше…
— Потому что специально не искали, — перебила Дженис, забирая у меня блокнот. — Если эти цифры не обозначают строки и страницы, то я испанский летчик.
— Страницы чего? — спросила я.
Ответ пришел нам в головы одновременно. Если блокнот был ее книгой, тогда дешевый томик «Ромео и Джульетты», единственная книга в шкатулке, автоматически становился нашей книгой. А номера страниц и строчек наверняка относятся к избранным местам шекспировской пьесы. Ну, просто одно к другому, елки-палки…
Мы одновременно сунули руки в шкатулку, но ничего не нашли. Только тогда до нас дошло, что именно пропало днем из номера. Потрепанный томик исчез.
Дженис всегда спала — из пушки не разбудишь. Раньше меня бесконечно раздражало, что она спокойно сопит под пронзительный трезвон будильника и даже не протянет руку, чтобы нажать кнопку: в конце концов, наши комнаты были напротив, и мы привыкли спать с приоткрытыми в коридор дверями. Отчаявшись, тетка Роуз перебрала все будильники в городе в поисках чего-то монструозного, способного поднять мою сестрицу с кровати и выгнать в школу, но так ничего и не нашла. У меня до самого колледжа на тумбочке стоял розовый будильничек со Спящей красавицей, а Дженис, в конце концов, презентовали настоящий промышленный прибор, который Умберто лично доводил до ума плоскогубцами на кухонном столе. Это чудо мысли ревело как тревожная сирена на ядерном заводе, но все равно единственной, кто просыпался от этого звука с воплем ужаса, была я.
Наутро после позднего ужина у маэстро Липпи я с изумлением увидела, что Дженис не спит, а смотрит на первые золотые блики рассвета, проникшие в спальню через жалюзи.
— Кошмары мучили? — спросила я, думая о безымянных призраках, всю ночь гонявших меня по замку из моего сна, все больше походившему на Сиенский собор.
— Не могла заснуть, — сказала сестра, повернув ко мне голову. — Пожалуй, съезжу-ка я сегодня в мамин дом.
— Как? На машине?
— Нет, на мотоцикле, — многозначительно пошевелила бровями Дженис, хотя ей явно было невесело. — Штрафстоянкой заведует племянник Пеппо. Хочешь поехать? — спросила она, хорошо понимая, что я не поеду.
Когда в час дня появился Алессандро, я ждала его, сидя на ступенях отеля «Чиусарелли» с дорожной сумкой у ног, флиртуя с солнечными лучами, проникавшими сквозь листву магнолии. Едва я увидела его подъезжающую машину, сердце мое заколотилось: то ли потому, что он был Ромео, то ли от сознания того, что раз или два он вламывался ко мне в номер, то ли, как утверждала Дженис, мне действительно требовалось проверить голову. Очень хотелось свалить вину на воду из Фонтебранда, но ведь мое безумие — моя pazzia — началось задолго до эпизода у фонтана, больше шестисот лет назад.
— Что с вашими коленями? — спросил он, подойдя по широкой аллее и остановившись передо мной в совершенно несредневековом наряде — в джинсах и рубашке с закатанными рукавами. Даже Умберто согласился бы, что Алессандро выглядит прилично, несмотря на неформальный костюм. Впрочем, Умберто оказался, мягко выражаясь, негодяем; с какой стати мне жить по его моральному кодексу?
Мысль об Умберто уколола сердце тоненькой иголочкой. Ну почему у всех дорогих мне людей за исключением тетки Роуз, которая вообще не вписывалась ни в какие рамки, есть темная сторона?
Отогнав мрачные мысли, я натянула юбку на колени, чтобы скрыть следы вчерашнего марш-броска через Боттини.
— Да так, споткнулась о реальность.
Алессандро с интересом посмотрел на меня, но ничего не сказал и подхватил мою сумку. В первый раз я действительно заметила на его предплечье орла Марескотти. Подумать только, татуировка была там все время, буквально лезла мне на глаза, когда я пила из его руки у Фонтебранда… С другой стороны, на свете полно птиц, а я не орнитолог.
Со странным чувством я снова села в его машину, на этот раз на переднее сиденье. Столько всего произошло после моего приезда в Сиену, и хорошего, и плохого, и не в последнюю очередь благодаря Алессандро. Когда мы выехали из города, у меня на языке раскаленным угольком вертелся единственный вопрос, но я не могла заставить себя заговорить. На другие темы разговор тоже не клеился, ибо всякий раз все сводилось к праисточнику всех вопросов: почему скрыл, что он Ромео?
Честно признаться, я ведь тоже не все ему говорила. Я почти не обмолвилась о моих дилетантских поисках золотой статуи и ни слова — об Умберто и Дженис. Но я сразу сказала, кто я есть, это уж он сам не поверил мне. Правда, я призналась, что я Джульетта Толомеи, только чтобы он не раскопал, что я еще и Джулия Джейкобе, поэтому это вряд ли можно считать крупным козырем в этой череде взаимных обвинений.
— Вы сегодня очень молчаливы, — сказал Алессандро, взглянув на меня. — У меня такое чувство, что в этом моя вина.
— Вы так и не рассказали, — буркнула я, прикрыв покамест совесть крышкой, — о Карле Великом.
Он рассмеялся:
— Так дело только в этом? Не беспокойтесь, когда мы доберемся до Валь-д'Орсии, вы будете знать обо мне и моей семье больше, чем хотелось бы. Что вам уже известно, чтобы я не повторялся?
— Вы спрашивали… — Я пыталась что-нибудь прочитать по его профилю, но он был непроницаем, — …что мне известно о Салимбени.
Как всякий раз при упоминании имени Салимбени, Алессандро криво улыбнулся. Теперь я понимала почему.
— Нет. Расскажите мне о своей семье, о Толомеи. Все, что вы знаете о случившемся в 1340 году.
И я рассказала. Следующие несколько минут я выкладывала историю, которая сложилась из признания брата Лоренцо, писем Джульетты сестре и дневника маэстро Амброджио.
Алессандро ни разу меня не перебил. Когда я дошла до развязки трагедии в Рокка ди Тентеннано, на секунду меня посетило искушение рассказать легенду о монне Мине и проклятии на стене, но я удержалась. Это было слишком мрачно, а кроме того, мне не хотелось поднимать тему золотой статуи с глазами из драгоценных камней, после того как в отделении полиции я поклялась, что мне ничего не известно.
— Вот так они погибли в Рокка ди Тентеннано, — заключила я. — Не от кинжала и склянки с ядом, а от сонного зелья и копья в спину. Брат Лоренцо все видел собственными глазами.
— И много вы присочинили? — поддразнил меня Алессандро.
Я пожала плечами.
— Местами кое-что, чтобы заполнить белые пятна и сделать рассказ более связным. Но основной идеи я не касалась. — Взглянув на Алессандро, я увидела, что он поморщился. — В чем дело?
— Основная идея, — сказал он, — не в том, что привыкли думать многие. По-моему, ваша история, да и «Ромео и Джульетта» тоже, не о любви, а о политике, и идея проста: старики дерутся, а достается молодым.
— Как-то совсем неромантично, — засмеялась я.
Алессандро пожал плечами:
— Шекспир тоже не видел здесь романтики. Вспомните, как он их описывает: его Ромео — слабак, настоящая героиня — Джульетта. Он выпивает яд. Какой мужчина станет трусливо травиться? А она закалывает себя кинжалом. Для этого нужна мужская сила духа.
