Париса.
Он улыбнулся при виде моей обвиняющей гримасы.
— Ты сама назначила меня Парисом.
— А ты позволил мне поверить!
— Да, позволил. — Он нежно коснулся пальцем моего подбородка, словно удивляясь, отчего я не позволяю себе улыбнуться. — Потому что знал, что ты хочешь видеть во мне врага. Только на таких условиях ты соглашалась общаться со мной.
Я открыла рот возразить, но поняла, что Алессандро прав.
— Все это время, — продолжал Алессандро, видя, что победил, — я ждал удобного момента. Я думал… После вчерашнего, у Фонтебранда, я надеялся, что ты обрадуешься. — Его палец задержался в уголке моего рта. — Мне казалось, я тебе… нравлюсь.
В наступившей тишине его глаза подтверждали все, что он сказал, и молили меня ответить согласием. Я заговорила не сразу; приложив ладонь к его груди, я ощутила теплое биение его сердца, и вдруг иррациональная, экстатическая радость — я и не подозревала, что умею так радоваться, — поднялась во мне, переполняя душу и требуя выхода.
— Да, нравишься.
Сколько длился поцелуй, я не знаю. В жизни бывают мгновения, которых не выразить бесстрастными показаниями секундной стрелки. Когда мир, бешено вращаясь, вернулся, наконец, из неведомых заоблачных высей, все стало ярче и обрело новую ценность, словно Вселенная прошла глобальное обновление, пока я не смотрела… Или прежде я не смотрела толком?
— Как я рада, что ты Ромео, — прошептала я, уткнувшись лбом в его лоб. — Но даже если бы ты им не был, я все равно…
— Что?
Я смущенно опустила глаза.
— Все равно была бы счастлива.
Он засмеялся, прекрасно понимая, что я хотела сказать нечто куда более откровенное.
— Садись. — Он потянул меня на траву рядом с собой. — С тобой я чуть не забыл о своем обещании. Умеешь ты заставить обо всем забыть!
Я смотрела, как он собирается с мыслями.
— Какое обещание?
— Рассказать тебе о моей семье, — беспомощно пожал он плечами. — Я хочу, чтобы ты знала все.
— Но я не спешу узнать все прямо сейчас, — перебила я, перешагнув через колени Алессандро.
— Подожди! — тщетно попытался он остановить мои расшалившиеся руки. — Сперва я должен рассказать тебе о…
— Ш-ш! — Я приложила пальцы к его губам. — Поцелуй меня еще раз.
— Карл Великий…
— …может подождать. — Я убрала пальцы и приникла к его губам долгим поцелуем, не оставлявшим места возражениям. — Я права?
Он смотрел на меня как одинокий защитник крепости на вторжение варваров.
— Ты должна знать, во что себя вовлекаешь…
— Не волнуйся, — прошептала я. — Разберемся, куда и что…
Спустя три секунды благородного сопротивления в его решимости, наконец, появилась брешь, и он привлек меня так близко, как позволяли итальянские приличия.
— Ты уверена? — И в мгновение ока я очутилась на спине на ложе из дикого тимьяна, смеясь от неожиданности. — Ну, Джульетта… — строго посмотрел на меня Алессандро, — надеюсь, ты не ожидаешь любовных куплетов?
Я смеялась.
— Жаль, что Шекспир не оставил никаких указаний постановщикам.
— Почему жаль? — Он мягко коснулся губами моей шеи. — Ты, правда, думаешь, что маленький Уильям был лучшим любовником, чем я?
Но конец веселью положила не моя скромность, а непрошеное сиенское благородство.
— Ты знала, — зарычал Алессандро, прижав мои руки к земле в попытке спасти оставшиеся пуговицы на его рубашке, — что у Колумба шесть лет ушло на открытие Америки? — Он нависал надо мной воплощенной сдержанностью, а пуля на шнурке раскачивалась между нами как маятник.
— Что ж он так долго? — спросила я, любуясь зрелищем его героической борьбы с собой на фоне ярко-синего неба.
— Он был итальянским дворянином, — отозвался Алессандро, отвечая не только мне, но и себе. — А не конкистадором.
— Да ладно, он искал золото, — сказала я, пытаясь поцеловать его стиснутые губы. — Как настоящий конкистадор.
— Сначала — может быть. Но потом… — Он дотянулся рукой и одернул мою юбку пониже. — Он открыл для себя, как сильно ему нравится исследовать берег и знакомиться с новой, непривычной культурой.
— Шесть лет — долгий срок, — возразила я, не готовая встать и включаться в реальность. — Слишком долгий.
— Нет, — улыбнулся он моему приглашению. — Шесть сотен лет — долгий срок. Придется тебе потерпеть полчасика и выслушать мой рассказ.
Вино успело нагреться, когда мы, наконец, откупорили бутылку, но это все равно было лучшее вино, которое я когда-либо пробовала: у него был вкус меда и диких трав, любви и головокружительных планов. И сидя на холме, облокотившись об Алессандро, прислонившегося к валуну, я почти верила, что жизнь будет долгой и счастливой и, наконец, найдена молитва, которая умиротворит моих призраков.
— Ты расстраиваешься, потому что я тебе не открылся, — говорил Алессандро, гладя меня по волосам. — Ты думаешь, я боялся, что ты влюбишься в имя, а не в человека. На самом деле я опасался, что, услышав мою историю, историю Ромео Марескотти, ты вообще не захочешь со мной знаться.
Я открыла рот, чтоб возразить, но Алессандро, не слушая, продолжал:
— То, что говорил обо мне твой кузен Пеппо… все это правда. Наверняка психологи могут все объяснить, но в моей семье психологов отродясь не жаловали. Мы никого не привыкли слушать. У Марескотти свои теории, и мы настолько уверены в их правоте, что, как ты заметила, они превращаются в драконов, сидящих у нашей крепости, не позволяя никому ни войти, ни выйти. — Он сделал паузу, чтобы наполнить мой бокал. — Вот и допивай остаток. Я за рулем.
— За рулем? — засмеялась я. — Такая осмотрительность несвойственна Ромео Марескотти, о котором говорил Пеппо! Я думала, ты окажешься безрассудным, а ты так меня разочаровал.
— Не беспокойся, — он притянул меня ближе, — я заглажу свою вину другим способом.
Я потягивала вино, а он рассказывал о своей матери, забеременевшей в семнадцать лет и наотрез отказавшейся назвать имя отца ребенка. Старый Марескотти пришел в бешенство и вышвырнул дочь из дому. Ее приютила школьная подруга матери, Ева-Мария Салимбени. Когда родился Алессандро, Ева-Мария стала его крестной. Именно она настояла, чтобы мальчику дали традиционные семейные имена — Ромео Алессандро — и записали Марескотти, хотя и знала, что у новоиспеченного деда разольется желчь, оттого что незаконнорожденный будет носить его фамилию.
В 1977 году бабушка Алессандро, наконец, убедила деда разрешить дочери и внуку вернуться в Сиену, и мальчика крестили в фонтане Аквилы незадолго до начала Палио. Но в тот год контрада проиграла оба Палио самым позорным образом, и старый Марескотти начал искать виноватого. Узнав, что дочь водила малыша посмотреть конюшню Аквилы перед началом скачек и позволила погладить лошадь, он немедленно поверил, что маленький бастард принес неудачу всей контраде.
Он крикнул дочери забрать мальчишку, уехать в Рим и не возвращаться, пока она не найдет мужа. Так она и сделала — уехала в Рим и нашла себе мужа, очень хорошего человека, офицера жандармерии. Отчим дал Алессандро свою фамилию, Сантини, и воспитал как собственных сыновей, в любви и строгости. Так Ромео Марескотти стал Алессандро Сантини.
