дома и поцеловала в лоб. Поцелуй показался ему таким приятным и освежающим, что он ощущал прикосновения ее губ и после того, как она ушла. Он лежал на влажных от пота простынях, лелея в душе надежду, что прохладный след материнской ласки останется навсегда.
Нет, спасибо, мне не нужен этот чертов горячий камень.
Мальчик не ходил в школу целую неделю. Мать кормила его супом, поила соками. Он настоял на том, чтобы только она приносила ему еду, отказавшись принимать пищу из рук Аниты. Как-то раз горничная осмелилась заглянуть в комнату мальчика, но тот плюнул в нее, как только она поставила на столик тарелку с супом. Больше она к нему не приходила. Мальчик ожидал, что отец зайдет к нему, но, судя по всему, Аните не хватило духа рассказать ему, что она видела мальчика в буфетной.
Мальчик никак не мог решить, как следует поступить. Сначала он вознамерился сохранить все втайне, надеясь, что этот секрет в один прекрасный день может сослужить ему хорошую службу. К выходным он почувствовал себя лучше, и постепенно увиденная им картина стала стираться в памяти, хотя он отлично понял, что там происходило. Он сказал матери, что поправился, чувствует себя хорошо и готов ехать вместе с ней и отцом в горы, как они раньше и планировали.
– Давай спросим папочку, – предложила мать.
В комнату мальчика вошел отец. На шее у него был все тот же красно-белый платок. Мальчику показалось, будто тем самым отец хотел его поддразнить. Его лоб моментально покрылся испариной, словно у него снова подскочила температура.
– Не думаю, что он поправился настолько, чтобы ехать с нами. Как ты сам считаешь? – спросил отец, щупая лоб сына. – Поедешь с нами в другой раз, Фаби. Тебе лучше побыть в выходные вместе с дядей Суаресом. А мы в воскресенье заедем к нему и заберем тебя домой.
Родители уехали, а мальчик принялся яростно ворочаться в постели, комкая под собой простыни. Нет, его разозлил не случай с Анитой. Скорее его взбесил отказ отца взять его с собой в горы да еще тот факт, что на выходные придется расстаться с матерью. Мальчик решил, что в воскресенье, когда мать вернется, он расскажет ей все, что увидел той ночью в буфетной. Пусть отец остается со своей потаскухой-горничной, а они с матерью уедут и станут жить в каком-нибудь другом месте. Мать, конечно, сильно расстроится, но все-таки лучше, если она узнает правду.
Отец и мать оставили мальчика в доме его дяди, а сами уехали в горы. Но обратно так и не вернулись.
Они больше никогда не вернулись.
Машина набрала скорость и исчезла вдали.
И все.
Теперь некому было рассказывать об увиденном. К чему хранить в памяти то, что никому не интересно? Разве не превратится такое знание в обычную историю, в которую хочешь – верь, а хочешь – нет? Какова же тогда цена истины?
Позднее, в пустой церкви, сверкающей похищенным у инков золотом, во время похорон того, кто погиб, и заупокойной службы по той, что исчезла, девятилетний мальчик смотрел вверх на статую плачущей Богоматери, окруженную клубами ладана, изо всех сил пытаясь сдержать слезы. Неожиданно он понял: если бы ему удалось выговориться, поведать матери мучившую его тайну, то родители не уехали бы в горы, и с ними ничего не произошло бы.
Не промолчи он тогда, мать – а в таком случае и отец остались бы живы.
На этом заканчивается «
– Как вы поняли, – произнес Фабиан, указав дымящейся головешкой на костер, – существует разница между реальной и вымышленной болью. Ваша тоже может быть искренней, неподдельной. Но если я что и умею, так это с первого взгляда определить, кто набивает себе цену. – Он указал на Салли: – Так, значит, говорите, ваш муж поколачивал вас. Подумаешь! Я, например, лишил жизни собственную мать. Что из этого вы бы предпочли для себя?
И, не дожидаясь ответа на свой вопрос, Фабиан в полной тишине встал и зашагал к гостевым домикам.
Я надеялся, что мы еще немного побудем у костра, но Салли отправилась спать почти вслед за Фабианом. Она чмокнула меня в лоб и невнятно проговорила что-то типа того, что мы все еще дети и нам еще многому предстоит научиться. После этого она встала, и моя голова, лишившись опоры, опустилась на песок.
– Спокойной ночи, – попрощалась она, – мальчишечка.
Рей тоже ушел. Я остался один лежать на берегу, раскинув в стороны руки, вспоминая о поцелуе Салли Лайтфут. Мне казалось, будто я ощущаю изгибы земной поверхности, будто гравитация и земная ось – вещи вполне осязаемые и измеримые, и на какой-то короткий миг почти убедил себя в этом. Я и без того выпил за вечер много спиртного, однако вопреки желанию осушил еще банку пива, чтобы оправдать свое пребывание на пляже без Фабиана.
Подойдя к нашему домику, я подумал, что, прежде чем войти, лучше постучать в дверь. Впрочем, можно обойтись и без этого, ведь жилище предназначалось для нас двоих. Однако не успел я взяться за дверную ручку, как из комнаты донесся голос Фабиана:
– Даже не думай, что тебе удастся переночевать здесь. Проваливай отсюда и спи со своей изуродованной сучкой, если вы с ней такие большие друзья.
Мне не оставалось ничего другого, как вернуться на берег и лечь спать возле костра. Что ж, если замерзну ночью, то ничего страшного, подброшу еще дров. Да и вообще я был слишком пьян, чтобы задумываться о возможных неудобствах. Однако по пути к берегу я заметил, что дверь домика, который занимала Салли, открыта, а в комнате горит свеча.
Я опустился на поролоновый матрас рядом с ней, стараясь производить как можно меньше шума. Она бесшумно накрыла меня своим одеялом, и я нырнул ей под бок, ощущая запахи шерстяной ткани, пота и соли.
15
– Поплаваем? – примирительным тоном спросил я после завтрака.
Этим способом мы разрешали проблемы и раньше. Любые споры из-за девушки или столкновения мнений по поводу различных событий, какими бы серьезными те ни были, быстро забывались в синем бассейне на крыше Спортивного клуба. За исключением дома Суареса, это было одно из немногих мест, где мы, забыв о скучных деталях, могли вновь стать самими собой, где, не задумываясь о последствиях, имели возможность веселиться от души, как то и положено в нашем возрасте. Но, кажется, после пасхального парада примирение стало намного труднее – причем не только потому, что из-за сломанной руки Фабиан теперь не мог плавать.
– Нет, – сказал он.
Он сидел за барной стойкой, протирая лицо и руки бумажной салфеткой, смоченной в спирте. Эта процедура уже вошла у него в привычку, хотя последствия ее длительного применения повергли бы Евлалию в ужас. Теперь Фабиан не просто очищал поры, он отшелушивал целые лоскуты кожи. Крылья его носа заметно покраснели; кожа на левой руке, как будто в ужасе от вторжения чужеродных элементов, казалось, вот-вот полностью облезет. Это придавало облику моего друга некую изможденность, делая похожим на пьяного боксера или больного малярией.
– Пошли! Как насчет того, чтобы немного поплавать в море? Ты так толком и не купался после того, как сбросил гипс.
Сам того не желая, я придал своему голосу этакую жизнерадостную родительскую интонацию. Хотя и понимал, произнося эти слова, что буду за это наказан. Как я и предполагал, Фабиан смерил меня уничтожающим взглядом. Снисходительно поднятые брови, прищуренные зеленые глаза – он всегда смотрел на меня так в те минуты, когда я расхваливал нечто такое, что для него самого было давно пройденным этапом. Я сделал вид, будто ничего не понял, и вновь спросил:
– А почему бы и нет? Что ты собираешься делать?
– Ты хоть понимаешь, что сегодня воскресенье? – сказал Фабиан. – Если завтра мы не вернемся, кое- кто начнет психовать. Или ты забыл?
Я уже успел потерять счет времени. Но на этот раз хотел остаться подольше именно я.
