– Треугольник, – настойчиво повторила Маша. – Квадратик наш уехал давно. Так вот. Мы с тобой любим друг друга. Король тоже полюбил меня. Да, да, полюбил, не морщись. И наконец, ты давно и серьезно любишь Марка – как дядю, как отца. Это очень сложный клубок отношений. Нам и самим разобраться непросто, а тут еще бароны! Они не помогают, а мешают. Они влезают в сферу нашего интима без всякого на то права.
– Постой, Машунь, по-моему, ты рассуждаешь с позиций эмансипированной женщины двадцатого столетия. Давай уж тогда поговорим с этими дремучими мужланами о правах человека, о свободе совести…
– Да нет же, Ваня, ты ничего не понял! Двадцатый век тут совершенно ни при чем. Если бы ненавистные нам бароны выступали против моей супружеской измены и требовали соблюдения придворных приличий и только! Если бы! Да им плевать на моральный облик короля и королевы, они просто за власть дерутся. Ну вспомни: они же хотели твоей смерти еще задолго до моего появления. Ты у них с самого начала как бельмо на глазу! Ты, а не я. Понимаешь, если бы этот, прости Господи, Гордон, а также Мерзадух и иже с ними, если бы все они требовали соблюдения Закона, Закона с большой буквы, я бы первая сказала: «Вы правы» – и подчинилась Фемиде.
– Ой ли?
– Честное слово! Вот тебе крест, подчинилась бы. Нет, не пойми меня неправильно, я бы, конечно, спала с тобой – а как иначе? Я же люблю тебя и хочу быть честной перед собой и перед Богом, но я бы подчинилась Фемиде и приняла безропотно положенное мне наказание. Но в том-то и дело, что нет у них тут никакой Фемиды. То есть какая-то есть, конечно, но они свои же законы нарушают с небрежностью и легкостью почище наших новых русских. «Все мое», – сказало злато. «Все мое», – сказал булат. «Все куплю», – сказало злато. «Все возьму», – сказал булат. Это Пушкин напишет Александр Сергеевич через восемьсот с лишним лет. А они тут сейчас живут по тому же принципу. Нет здесь законов ни для денег, ни для меча.
– Беспредел, – сказал Иван.
– Беспредел, – согласилась Маша.
– Ну хорошо, ты говоришь, что согласилась бы принять наказание. Значит, строго по закону ты готова гореть на костре?
– Да на каком костре, Ваня?! Ты просто не знаешь местных законов. Вот послушай. Цитирую по памяти. Наша ирландская королева Медб отвечает на упреки мужа своего Айлиля в измене: «Я дала тебе договорный дар и утренний дар, в том числе энеклан, ну то есть пластинку красного золота в ширину твоего лица и серебра весом твоей левой руки. Поэтому теперь не тебе, а мне следует искать возмещения – за насмешки и упреки, а ты уже ревновать не должен». Были, конечно, варианты. У валлийцев, например, полагалось, то есть полагается, преподнести золотой прут в рост короля плюс тот же энеклан. Чувствуешь, какой класс! Спи с кем хочешь, только заплати. Наказание – штраф. И никаких казней. Никакого битья палками, как на Востоке. Вот они, мудрые и гуманные кельтские законы. А этот козел Марк – просто самодур. Для него, видишь ли, закон не писан. У него животные инстинкты взыграли, и все: я – начальник, ты – дурак.
– Вот оно что-о-о… – протянул Иван ошарашенно.
– А ты думал! У них тут, правда, с гуманизмом некоторый перебор. Вот тебе пример дальнейшего развития подобной юриспруденции. «Салическая правда», свод законов древних германцев, века на два, кажется, попозже. Титул пятьдесят седьмой: «Тот, кто убивает человека, должен уплатить виру его друзьям». Вира – это простое денежное возмещение.
– Слушай, Машка, если вернемся, я в Государственной Думе выступлю. Будет чему поучить парламентариев!
– Как же, этих научишь!..
Интересные были разговоры. И жизнь вообще казалась интересной. Яркой, необычной, счастливой, безоблачной.
Так прошло лето.
А осенью начались первые неприятности.
Однажды утром, солнце уже взошло, Тристан проснулся, почувствовав, как тянет холодом с улицы, то бишь снаружи (какая там, к черту, улица в Мюррейском лесу?). Заморозки уже случались по ночам. Неужели не закрыл с вечера дверь? Поднялся, подошел. Да нет, уж слишком большая щель, про такую не забудешь. Значит, Курнебрал выходил утром и совсем недавно. Где же он теперь шляется?
Выяснить это Тристан не успел. Дверь стала медленно, со скрипом, как в фильмах Хичкока, открываться, и над ней появилось искаженное жуткой гримасой лицо Денейлона. Меч уже был в руке у Тристана и вздрогнул он не от страха – просто от неожиданности. Вздрогнул, мгновенно собрался и приготовился к бою.
Но биться оказалось не с кем. Дверь распахнулась настежь, в проеме стоял хохочущий Курнебрал и левой рукою придерживал длинный шест с наколотой на него сверху головой Денейлона.
– Ну и шуточки у тебя, дорогой мой наставник!
– Извини, если напугал.
– Меня нельзя напугать, ты же знаешь, Кур.
– Знаю, – отозвался оруженосец. – Но я правда хотел сделать тебе приятное. Разве плохо начать день со взгляда на отрубленную голову своего врага?
– Спасибо, Кур, считай, что ты сделал мне приятное. Просто я еще не проснулся.
«Господи! Как же мы далеки друг от друга! Ведь вроде бы порядочный, добродушный, можно сказать, культурный человек, а бегает с отрубленной человеческой головой, как людоед из племени мумбо-юмбо. Наверное, я никогда к этому не привыкну. Ни в Чечне, ни здесь не принимал я этих варварских обычаев. Но всегда приходилось делать хорошую мину при плохой игре».
– Расскажи, Курнебрал, как ты победил моего врага, – попросил Тристан, потихонечку приходя в себя.
И верный оруженосец рассказал. Ничего особенного в его истории не было. Охотился, заприметил
