И тогда я сделала следующий шаг на своем безумном пути: решила поехать в Афганистан на войну. Мне объяснили, что туда меня могут взять только медсестрой, а я медсестрой не была. Что ж, стану. Я нашла специальные ускоренные курсы военных медсестер и добросовестно закончила их. Кстати, в этом мне помог Крайнов. И скорее всего со зла, а не по старой памяти. 'Вот дура-то стоеросовая, ей олимпийское золото светит, а она решила, комсомолку-доброволку из себя корчить! Ну, давай, давай, может и поумнеешь там, если не убьют!'
Что это было со мной? Полудетское стремление красиво умереть? Или вполне осознанное и наоборот очень взрослое нежелание жить в таком неправильном мире? Да нет, не хотела я умирать. Мною двигало все то же отчаянное чувство мести. Я знала, что пройду Афган и вернусь. И вернувшись, буду взрослее, мудрее, сильнее и… страшнее для тех, кому должна мстить. Может быть, я еще потому так уверена была в себе, что сенсей Костя Градов одобрил мое решение. Он сказал: 'Ты уже готова к этому. Если чувствуешь, что надо – поезжай'.
И я поехала. Не буду рассказывать в подробностях обо всей грязи, крови, мерзости, вони, которую я перелопатила своими руками за долгие, как вечность, два с лишним года афганского кошмара. Не буду рассказывать о боли, страхе, ненависти, тошноте, ознобе, о неутолимой жажде и полном отчаянии. Не буду. Потому что не хочу. Вам, писателям, разумеется, очень интересно знать все эти детали. Ну, так вы туда сами поезжайте, а мы потом лучше почитаем, что вы напишете. Понимаешь, мне сейчас все это вспоминать, рассказывать – все равно что заново пережить. Не хочу.
А вкратце история была такова. Первые три месяца я работала в Кабуле, в Центральном госпитале, как бы практику проходила, привыкала потихонечку к запаху промедола, к виду тазов, полных крови, оторванных конечностей и прочей исковерканной расчлененки, привыкала к стонам, хрипам и крикам, к остановившимся взглядам черных от боли глаз… Вот и скатилась на подробности. Ну, ладно.
Потом в составе 345-го отдельного парашютно-десантного полка попала на фронт, если вообще в этом проклятом Афгане можно было понять, что такое фронт. Мы хорошо знали, что такое десант в 'зеленую зону' Герата и что такое десант в центр горного массива Луркох, даже после бомбово-штурмовых ударов это было круто, а вот что такое фронт, мы понимали плохо. Он был повсюду: в горах и в 'зеленке', в кишлаках и на дорогах, на нашей авиабазе в Шинданде и даже в Центральном госпитале Кабула – фронт был повсюду, потому что повсюду стреляли, с любой стороны мы ждали удара, постоянно чувствовали себя в окружении. И духов я к тому времени уже ненавидела, а афганоиды (представители правительственных войск) были еще хуже духов, потому что никогда нельзя было предугадать их поведения, а стрелять в них не разрешалось.
Казалось бы, какое дело сестричке милосердия, в кого можно, а в кого нельзя стрелять, но такой уж я человек, мне до всего есть дело. И наш командир батальона старлей Матвей Полушкин учил меня стрелять. В свободное от боев и работы время. Другие спали, а я училась стрелять. Мне казалось, это важнее. И я- таки научилась стрелять не только из 'ТТ' и 'калаша', я училась долбить из всего, что только попадалось под руку: из 'узи' и крупнокалиберного пулемета, из огнемета и винтовки М-16, из 'стингера' и РПГ-7… Это уже был просто какой-то спорт. И Матвей восхищался мною. А я восхищалась им, двадцатишестилетним старлеем, возглавившим батальон. Наверно, там, в Афгане много было таких, но я запомнила именно Матвея, потому что я любила его, а он любил меня.
Эта была очень странная любовь, замешанная на крови, сухом песке и пороховом дыме, но нам было хорошо вдвоем. А потом Матвея в составе взвода спецназа бросили на особо важное задание. И я сказала, что пойду вместе с ним. Этого нельзя было делать, но он взял меня с собой. Дело было в Панджшере, в так называемую 'летнюю кампанию 85-го года', которая, как уверял потом генерал Громов, прошла для нас в целом успешно. Правда, Ахмад Шах Масуд с не меньшими основаниями считал, что эта компания завершилась успешно и для его армии. А впрочем, разве это главное?
Главное, что наш взвод, особый взвод старлея Полушкина попал тогда в окружение. И двенадцать дней мы искали выход к своим, прячась по ущельям и поневоле вступая в перестрелки. И когда нас подобрали случайно прорвавшиеся во вражеский тыл братья-десантники из 103-ей 'грачевской' дивизии, мы уже тридцать два часа были без воды, и только трое из нас еще могли стрелять: Василий из Ташкента, Ата из Чарджоу и я. Нет, я не хвастаюсь, просто так было на самом деле. А всего нас осталось в живых шестеро из двадцати двух. Матвей тоже погиб. Так что наказывать оказалось некого за мое участие в операции. И полковник Катышев от греха подальше просто подготовил приказ о переводе меня из медсанбата обратно в стационар, сначала в Кандагаре, а потом поближе к Союзу – в Пули-Хумри. А мне уже было все равно. Точнее, не совсем так, я хотела мстить, теперь уже за Матвея. Но кто б меня пустил опять на передовую. Я это понимала и безропотно смирилась со всеми новыми назначениями.
Правда, в Кандагаре совершила шесть боевых вылетов на МИ-24, заменив собою поначалу заболевшего гепатитом пулеметчика. А потом мое участие в операциях стало уже просто традицией. Командованию об этом не сообщали. Пилоты из вертолетной эскадрильи просто балдели от Анки-пулеметчицы (такую они мне дали кликуху) и готовы были пожертвовать своими погонами лишь бы летать вместе со мной.
Да, я искала приключений на этой войне, а кто ищет, как поется в песне, тот всегда найдет. И я их находила. Раз десять я была на волосок от смерти, но пули не трогали меня, словно заговоренную. Раз пять я была на грани вылета из Ограниченного контингента за свои нарушения, но во-первых, начальство не могло не признать что медсестра-то я классная, а во-вторых, я чувствовала, хоть они и не говорили этого – всем старшим офицерам, вплоть до командующих частями и начальников штабов, импонировали мои авантюрные наклонности и неистовый боевой дух. Ведь героями в Афгане как раз и становились такие вот чокнутые, которые приезжали по принуждению или сдуру, а оставались надолго, потому что влюблялись в войну.
Это был совершенно сюрной кошмар. Афган затягивал. Там было страшно, душно, противно, безумно тяжело, но оттуда не хотелось уезжать, уезжать оттуда, пока все не кончилось, казалось немыслимым, диким. И это не только мне, это многим, я знаю, правда…
Но вот настал этот день, когда я получила приказ двигаться вместе с колонной на север, сопровождать раненых в Союз. Такое уже бывало. Обычно мы доезжали до Ташкургана или Хайротана, где передавали колонну под охрану встречающего нас подразделения и двигались назад небольшой мобильной группой – четыре-шесть бэтээров. На этот раз все получилось не как обычно. В районе Южного Саланга нашу колонну обстреляли и окружили. Ребята почему-то говорили, что это отряды Хекматияра, хотя вообще-то Саланг всю дорогу контролировал все тот же Масуд. Если честно, мне было наплевать кому мстить за Матвея. Тем более теперь.
Да, для раненых и для незнакомых мне попутчиков-офицеров я была просто списанной медсестричкой (уже в дороге узнала, что назначение мне – домой, в Союз), но очень скоро они поняли, кто я на самом деле. Когда в нашей машине убили автоматчика из роты сопровождения, я подобрала его оружие и высадила три рожка в наступавших, а потом уже во время нашей атаки, долбила из РПГ (Господи, откуда взялся этот гранотомет?) по боевым машинам духов. Мы прорвались тогда к знаменитому трехкилометровому тоннелю на перевале, и вышли к своим с минимальными потерями почти в назначенный срок, и майор, командовавший колонной (не помню его фамилию) даже представлял меня к какому-то ордену, но уже в Термезе (это наш узбекский городок на границе) я брякнула что-то лишнее, что-то не вполне цензурное об интернациональном долге, об афганоидах, о партии и правительстве, в общем что-то совсем неуместное по тем временам брякнула я важному московскому полковнику, и орден не состоялся. Да
