ипостаси его, ему же слава вовеки. Аминь. Бес, несколько будучи смешен и, водрузив очи в землю, помышлял о себе, негодуя на странности ответные. После же вопросил: 'Ныне ли узаконяешь? И подлагаешь в основании лживую твердь сию, нужность не трудна?' Варсава. Аминь говорю тебе: сколь что нужнее, столь удобнее. Даймон. Ты ли написал 30 притчей и дарил их Афанасию Панкову? Варсава. Воистину так есть. Он есть друг Варсаве. Даймон. Помнишь ли одну из них, в котором беседует Буфон со Змеем, обновившем юность? Варсава. Помню. Я эту притчу увенчал толкованием таким: Чем больше добро, Тем большим то трудом Ограждено, как рвом. Даймон. А-а, новый архитектор! Сейчас-то ты мне попал в силок. Варсава. Исповедую прегрешение мое. Даймон. Видишь ли, как брань на тебя твоя же воздвигает слава. Варсава. 'Если говорим, что греха не имеем, себя прельщаем…' Даймон. Или же заколи новую твою славу ту: 'Нужность не трудна'. Варсава. Новое чудо боголепное - заколю ли? Даймон. Или еще поборешься за нее: преступника в себе обличаешь, разоряя созданную самим тобой прежнюю ограду, оградившую трудом дом (как великолепно написал ты), всякое благо. Варсава. Не я Бог и согрешаю, не я опять-[та-ки] бес и каюсь. Даймон. Ох! Слова твои взбесили меня. Иди за мной, сатана! Не о покаянии слово мое. Но разумеешь ли, что грех по-эллински нарицается ацарею, гласит же: преступление, буйство, заблуждение, безумие… Варсава. Вельми разумею. Грех есть слепота душевная. Даймон. Почто же, слеп будучи, слепцов дерзаешь, узаконивая странную и неслыханную славу? Варсава. Почто? Того ради, что каюсь. Даймон. О ворон ночной! Кайся, раскайся, раскаивайся, но не будь творцом догматов новых. Варсава. Кто же может каяться и прийти на иное, не поставив прежде новой судьбы и нового рока в основание? На чем станет? Ведомо, что дух покаяния стоит на каменном острове, поправ прежнюю злобу, облобызав же новую благодать. Сия благодать есть новый алмаз, подлагаемый в основание новозиждемому граду святому Она есть вечное зерно, откуда произрастает дерево нетленных плодов и нового века. Сего ради напрасно разделяешь нераздельное. Каяться - узреть берег новой славы, начать новую Жизнь новым сердцем, новыми плодами - все сии ветви суть от единого древа и есть одно и то же. Как утро, свет, солнце, луч, день есть то же. Как же сказал ты мне: 'Кайся, но не будь творцом догматов новых'? Даймон. Перестань, говорю, высокобуйствовать! Оставь спор и поцелуй слывущую издавна в народах славу эту: Труднейшее - доброта; легчайшее - зло. Варсава. Приложи, если хочешь, и это; Приятнее всего зло, неприятнее всего добро. Блаженнее всего зло, жальче всего добро. Однако смрада сего отнюдь не вмещает сердце мое. Если будет гортань моя гробом открытым? Если возвратятся мне Лиины очи? Вепрево обоняние? Уста Иудины? Тогда разве облобызаю сию ненужную славу? Когда Израиль предпочтет перепелам стерву, тогда и я предпочту вепря Минерве. Даймон. Так ли? На все академии, на все школы и на все их книги брань воздвигаешь? Варсава. Прости меня, друг и враг мой. Нужда надлежит и на тебя ополчиться. При крещении клятвой заклялся никого не слушать, кроме единой премудрости, в Евангелии и во всех священных библейского Иерусалима обителях почивающей. От того даже времени заплеван иной мир, плоть и дьявол со всеми своими советами. Иерей облил тело мое скотской водой на тот конец, чтобы после омыл я сердце мое водой духа из евангельского Силоама. Та тайна есть плотская вода, тайнообразующая воду премудрости, которую пьют из Библии во спасение. Инако же если никто не облит или не погружен, но не исполнивший тайны, любящий пить гнилую мирских советов воду есть лицемер, чужд царствия Божьего, как водой только крещен, но не вместе с духом. Нужда ибо мне ополчиться на всех, да сохраню царю своему веру мою. Опять же… Сколько раз привязала меня к Богу тайна Евхаристии? Крошка хлеба и ложечка вина, не насыщающая тела… Не сей ли вид преобразуется в пишу премудрости его, укрепляющей и веселящей сердце? Не он ли. прильнув к невидимому, претворяется в тайнообразуемое первообразное? Сия пресущность вида совершается тогда, когда тлен тот и сень тленными устами приемлются вместе, как удкой тайное вовлекается сердце в евангельские чертоги и вкушает от тайной оной вечери. 'Блажен, кто съест обед в царстве небесном'. Инако же нет евхаристии, то есть благодарения, но лицемерность, но предательство, но неблагодарность, предающая сердце Христово за малоценные мирские советы. Се столь чудным союзом любви связанное сердце мое с сердцем Божьим не радостно ли встанет на всех супостатов его? Открой мне в священной Библии хотя бы одно место, благословляющее славу твою, и достаточно мне. Инако же не наш ты, но от супостатов наших. Даймон. Ибо глух ты, не слышащий, что тесный есть путь, ведущий в царство небесное? И как мало стадо спасающихся? Как многие захотят войти и не смогут? Как восстанет владыка дома и затворит дверь?.. 'Тут будет плачь и скрежет зубов, когда узрите Авраама и Исаака' и прочих в царстве Божьем, вас же изгоняемых вон… Варсава. О клевета, смутившая и смешавшая горных с преисподними,.. Даймон. Внемли же и сему: 'Бдите, да некогда огрубеют сердца ваши…' 'Восстань, спящий! Что стоите праздные?' 'Поклонитесь и воздвигните головы ваши…' 'Трудящемуся делателю прежде…' И тьма иных мест. Это же место: 'Удобнее верблюду сквозь угольное ушко пройти…' 'Будут дни те скорбью большой, какой не было'. Непреодолимую трудность к благу обличает. Варсава. Доколь меня ругал ты, терпя потерпел. Ныне же, нечестивый и козненный, Бога моего благодать преобразуешь в скверну твою. Даймон. Почто, Варсава, беснуешься? Варсава. Путь Божьих слов превращаешь в лукавую твою стезю. Даймон. Как сии могут быть? Варсава. Как может трудом устрашать тот, кто призывает, говоря: 'Придите ко мне, все труждающиеся, и я успокою вас'? Не клевещи же, день Божий был скорбь, но твои дни и мои есть скорбь, и не до скорби, но о скорби сей отзывает обремененных Твои же дни суть мерзость запустения, Даниилом высказанная. 'И в твоих днях горе родящим и доящим'. Сего ради говорит: 'Молитесь, да не будет бегство ваше в зиму'. Твой-то день есть зима, скрежет, плач, буря, море… Отсюда вызывает в гавань свою, в тихое пристанище, в дом прибежища. 'Я успокою вас'. 'Отступите от меня все делатели неправды'. 'Мучайтесь, все возненавидевшие покой мой'. Даймон. Не сказал ли, что беса имеешь? Внимай, о бешеный! Не говорю, что не благо есть царствие Божье, но что жестоким трудом ограждено и что к нему путь тесен и приступ прискорбный. Варсава. Но не ты ли сказал, что сии места благословляют славу твою? Сам же понудил меня говорить о них, ныне бешеным меня нарицаешь. Если беснуются, ты причина сего, если же добро сказал, зачем меня злословишь? Даймон. О лис! О змий Мечешься, свиваясь, развиваясь в различный свиток. Однако, аминь, говорю тебе, что узкий путь в тесные врата в царство небесное Варсава. Тесные, верно, верблюду, но человеку довольно широкие. Даймон. Что есть верблюд? Варсава. Душа, мирским бременем отягощенная. Даймон. Что есть бремя? Варсава. Богатство, пиры и сласти мира сего, которые суть уды дьявольские. Несут нечестивые на плечах свой злой крест и мучащее их неудобоносимое иго, тяготу же свою, в которой сами суть виновны, возвергают на царство Божье. Даймон. Ба! Ныне, не обынуясь, исповедал ты, как труден путь. Ура! Победил! Тесен, узок, труден есть то же. Варсава. Воистину неудобен и труден злым мужам. Но они за собой влекут трудность. На пути же Божьем не обретут, и нет ее вовеки. Злоба благому во вред, яд, в труд и болезнь сама собой себе же превращает. Даймон. Что есть злость? Варсава. Зачем меня искушаешь, лицемер? Сказал тебе уже, что злость есть то, что не есть благость. Она есть дух губительный, все во всегубительство преображающий. Даймон. Как может такое быть? Варсава. Ты, Даймон, и сих не знаешь ли? Жизнь наша не путь ли есть? Не сей ли путь самим Богом есть положен? Не Бог ли есть всехитрец, по-эллински - аристотехна? Как же труден путь нам сотворил? Онемей, о язык лживый! Не клевещи, злоба, благости и премудрости. Ты сама сотворила путь Божий трудным, сделав его беззаконным. Что есть беззаконие' если не растление? И что есть грех, если не жало смерти, все разоряющее? Даймон. Как может это быть? Варсава. Не искушай меня, пытливая злоба, не смущай сердца моего. Не в благость, но в злость ревнуешь, знать. Даймон. Но подобает же тебя обличить, как злоба делает сладкое горьким, легкое же трудным. Варсава. О род развращенный! Доколе искушаешь? Аминь, говорю тебе, ибо сколько что благо есть, столько и творить и знать удобно есть. Доимом. Куда идет слово твое, не знаю. Варсава. Куда? Печешься и молвишь ты о сей истине, как злоба делает легкое трудным, испытуешь, как бывает такое? Эта истина блистает ярче солнца в полдень, как все истинное, и легкое, и ясное есть. Даймон Как же ясно, если не вижу я? Варсава. Нет удобнее, как удобно видеть солнце. Но это труд и болезнь есть для мыши летучей. Однако труд сей сам за собой носит в очах своих, возлюбивших тьму больше света… Предложи сладкоздравую пищу больному, но он с трудом вкушает. Возведи путника на гладкий путь, но он слепой и хромой - соблазн и претыкание, развращенно же и превратно шествующих - горесть, труд и болезнь. Даймон. Кто развращенно ходит? Варсава. Тот, кто в дебри, в пропасти, в беспутные и коварные лужи от пути уклоняется. Даймон. Кто же превратно шествует? Варсава. Тот, кто на руках, превратив ноги свои вверх, или не лицом, но хребтом грядет в прошлое. Сим образом весь мир живет, как некто из благочестивых воспевает; Кто хочет в мире жизнь блаженно править, О, да советы мирские все оставит, Мир есть превратный. Он грядет руками, Пав ниц на землю, но вверх ногами. Слепой слепого вслед водя с собой, Падут, ах! Оба в ров глубокий с бедой. Видишь ли, как злость сама себе труд создает? Не спрашивай, как может это быть. Даймон. Но тесна дверь и мало входящих. Варсава. Злые просят и не
Вы читаете ПУТЬ СПАСИТЕЛЬНЫЙ
