Шурка мне еще пуловер одолжил, так что я прилично выглядел. Васька Буров костюм свой вынул — не знаю уж, на кого там шили: в плечах тесно, зато через штанины по Ваське можно протащить. Серега ему посоветовал хоть галстука не надевать, а то он со своей бороденкой совсем будет чучело.
И отчего-то мы даже волновались слегка, хотя, спрашивается, чего мы там не видели в «дедовой» каютке? Пошли к нему — как на медкомиссию. «Дед» перед нами извинился, что вынужден принять нас без пиджака, костюм у него маслом заляпан, а в кителе — это как-то слишком официально. Мы набились тесно на диване и на «дедовой» койке. А за нами еще Ванька Обод увязался, тихий, как тень. Спросил робко:
— Меня-то примете? Я тоже не порожним пришел. — Вынул из пальто поллитру.
— Входи, беглец несчастный, — сказал «дед». — Как, примем его?
Приняли мы беглеца, только пальто предложили скинуть и шапку. «Дед» показал на столик:
— Прошу, славяне.
Но закуси было — тарелка с ветчиной и хлеб на газетке. Шурка вскочил:
— Сейчас пойду кандея раскулачу.
Возвратился с немалой добычей — в одной руке полведра компота, в другой, на локте, два круга колбасы, на пальцах кружки, под мышками — по буханке белого.
— Хоть шаром покати на камбузе. Все кореши-иностранцы подъели, а ужин кандей не варил, кум у него обнаружился на «Молодом».
Васька Буров сказал:
— Вон как. В первый раз кандей с вахты сбежал, а трагедия. Но простим кандею, бичи.
Простили мы кандею. «Дед» понюхал ведро и спросил:
— Из-под чего ведерко?
— Из-под угля, — сказал Шурка. — Да я помыл его.
— Ох, кашалоты, — «дед» засмеялся, — как вас только море терпит.
'Маркони' разлил по кружкам коньяк, первую протянул Ваньке Ободу. Ванька ее взял осторожно:
— Почему ж это мне сначала?
— А первый тост — за вернувшихся, — сказал «дед». — Пока что ты у нас вернулся, беглец. Мы еще нет. Ванька пошмыгал носом, вздохнул:
— Я, ребята, не беглец. Я узел хотел развязать семейный.
— Топориком? — «Маркони» нам подмигнул.
— Да, если б застал. — Ванька опять вздохнул. — Втемяшилось чего-то… А кто у меня есть, кроме нее? Развяжешь, а сам — сиротой вроде останешься.
— Не остался бы, — сказал 'маркони', — уже твоей Кларе отбито, что ты возвращаешься. Между прочим, полтинник с тебя за радиограмму.
Ванька совсем расстроился. Поглядел в свою кружку и сказал глухо:
— Вы меня простите, ребята. Вы, можно сказать, герои, а я кто?
— Не кайся, — сказал Серега. — Такие же мы, как и ты.
'Дед' поднял кружку.
— Поплыли, славяне?
Мы «сплавали» и вернулись. Возвращение наше отметили колбасой и запили компотом, из тех же кружек.
'Маркони' стал рассказывать, как было на банкете, какую там Граков речь толкал и как он припомнил радиограмму шотландцев, где они благодарили всех, кто пытался их спасти, просили передать приветы близким. Все это он в вахтенном журнале утром прочел и запомнил же слово в слово. И как все начали шуметь — зачем он это зачитывает, а он еще спрашивал: 'Что же вы, дорогие гости, не надеялись на советских моряков? У нас ведь так — сам погибай, а товарища… ну, и зарубежного товарища тоже — выручай'. И как ему кеп-шотландец отвечал, что он благодарит русских моряков и надеется, что ему никогда больше не придется посылать такие радиограммы господину Гракову.
Я поглядел на «деда» — он морщился, как будто у него зуб болел. Однажды мы с ним говорили, и он тогда странную фразу сказал: 'И жалко же мне этого жалкого человека'. Я спросил: 'Притерпелся уже к нему за годы?' — 'Ну… все-таки одного мы с ним возраста, чуть он меня постарше… Ведь ничего делать не умеет. Всю жизнь — ничего, только вот глупости говорить. Прогони его завтра — под забором мослы сложит. Разве что пенсия…' Ах, «дед», я подумал теперь, неизвестно еще, кто из вас больше умеет!..
— Жаль, — сказал «дед». — Я думал, хоть что-то в нем человеческое дрогнет.
— Насчет этого — не заметно было, — сказал «маркони». — А голос-то все же поплыл у него, поплыл, как в магнитофоне. Это и боцман наш учуял, Страшной, то-то он ему и врезал.
— Ну-к, потрави, — «дед» оживился. — Боцман-то — неужто осмелился?
— Не сразу. Три стопаря для храбрости принял. Он ведь к нам-то пересел, с Родионычем только штурмана остались да Митрохин. Тоже, между прочим, речь держал, отметил 'слаженные действия капитана и всей команды'. А боцман сидит и накаляется. 'Нет, говорит, я все ж не пальчиком деланный, я сейчас всю правду выложу'. 'Умрешь ведь, говорю, не выложишь'. 'Пусть умру, но сперва — скажу. Самый момент сейчас: чувствую — он меня боится'. И полез выступать. 'Что ж, говорит, все верно, сам погибай — товарища выручай, но мы-то и не надеялись, что вот за этим столом будем сидеть, у нас такой уверенности не было. А кое у кого, не буду указывать, столько ее было, что он уже заранее этот банкет начал, коньячок попивал в каюте.
— Ай, Страшной! — «дед» усмехнулся. — Ну, по традиции, теперь надо за боцмана сплавать. Чтоб ему хоть в боцманах остаться.
— Да уж… Если б он тут и застопорил, а то ведь — больные струны пошел задевать. 'Вот, говорит, несчастье у меня в жизни какое: с кем выпить захочу — никогда его почему-то за столом не оказывается. Все какие-то не те командуют, речи произносят. Вот я б сейчас с Вавиловым чокнулся. Да где ж он тут, на вашем банкете?..'
— Ну, это зря он, — сказал «дед». — Я-то сам не пошел.
Я поглядел опять на «деда» и подумал: как же хитер человек во зле! Для кого же весь этот список и составлялся — 'наших представителей'?.. Для тебя одного, «дед». Чтоб ты поглядел и отказался. Он-то тебя лучше знает, чем ты его.
Мы снова «сплавали» — за боцмана — и вернулись. И приятно нам было узнать по возвращении, что впереди у нас еще богатые перспективы и мы еще долго не разойдемся.
А в это время слышались команды на отшвартовке, «Молодой» нас отводил от базы. Никто этого не замечал за травлей. А я сидел у окна, как раз против ее борта, и видел, как она отваливает, как иллюминаторов сначала был один ряд, потом два, потом четыре. Но вот когда я увидел, как нижние заплескивает волной, я чуть не застонал.
Я очнулся — «дед» про меня говорил:
— Загрустил что-то наш Алексеич.
'Маркони' подмигнул мне.
— Алексеич прибыль свою подсчитывает. Мне дриф сказал — там есть, к чему пришвартнуться.
— А может, что посерьезнее? — спросил «дед». — Тогда уж на этот счет травить не будем.
Я махнул рукой:
— Да травите, чего хотите.
Шурка быстренько разлил по кружкам.
— За вожакового сплаваем! За дорогого моего земелю. Пусть ему живется, пусть ему любится.
А это, знаете, дорого стоит, когда такой счастливчик вам пожелает.
— Поплыли, славяне!
И опять мы вернулись, чуть больше нагруженные, и Ванька Обод теперь рассказывал, как было на плавбазе, когда мы тонули, и как он места себе не находил — примета же нехорошая, если кто списывается, вот он с этой приметой нам и удружил, — и как все бегали в машину, просили подкинуть оборотиков, хотя и так уже на предельных шли, и как — будто бы! — кеп плавбазы сказал в рубке вахтенному штурману, что, если даже и кончится благополучно, он все равно свой партбилет выложит, но Граков у него ответит.
— Это уже легенда, — сказал 'дед', — Но — приятно и легенду послушать.
Тут постучали в окошко — дрифтер припал к стеклу, нос расплющил, строил нам веселые глазки. Мы ему помахали, чтоб зашел. Но он не один ввалился — с боцманом, с салагами и уж не знаю с кем там еще,
