Он сидел в койке — коленями чуть не к подбородку. Пока бы он встал, я бы успел ему всю рожу разбить сапогом. Да просто пальцем повалил бы обратно.
— Ладно, — сказал Жора. — Пусти.
Я бросил сапог. Он вылез, пошел к двери.
— Через пять минут не выйдете к шлюпкам — всем, кто тут есть, по тридцать процентов срежу.
— Что так мало? — сказал Шурка. — Валяй все сто.
Васька вдруг всхлипнул. Глаза у него полны были слез. Шурка повернулся к нему:
— Ты чего, Вась? Не надо.
Васька утер слезы кулаком, а они от этого полились еще сильнее. Это невыносимо смотреть, как бородатый мужик плачет навзрыд. Тут и Жора смутился:
— Не скули, хрена ли я тебе сделал?
— Уйди. В гробу я тебя видел, палач!
— Хватит, — сказал Жора. — Кончай, а то…
— Ну, бей, сволочь. Ударь лежачего.
— Ты встань, — Жора усмехнулся, — будешь стоячим.
— Не встану. Подохну здесь, а не встану. Зачем мне жить, когда такие твари живут, как ты…
Слезы Ваську совсем задушили.
— Уйди же, — сказал Серега. — Уйди по-доброму.
Жора оглядел нас всех и перестал усмехаться. Наверное, дошло до него, что мы кончились, не поднять нас никакой силой.
Он вышиб кулаком дверь, пошел. Прошел половину трапа и крикнул:
— Шалай! Ну-к, выйди.
Я к нему поднялся.
— Ты все про свою судьбу понял? Тебе ж не плавать после этого, кончилась твоя карьера. После того как ты руку на штурмана поднял. Не руку, а — сапог.
— На штурмана нельзя, — я сказал. — На матроса можно.
— Дурак, я жаловаться не пойду. Я тебя своими мерами калекой сделаю на всю жизнь. В порту сочтемся, согласен?
— Хорошо бы еще доплыть до него.
— Что за плешь? Что вы все сопли распустили!
Он повернулся, чтобы идти, и снова встал.
— А не думаешь, Шалай, что вся эта плешь — с тебя началась? Своей вины тут не чувствуешь? Я, между прочим, не доложил никому, как ты кормовой отдал. Так ты бы, дурак, благодарность поимел. А ты мне не даешь людей поднять по тревоге. За такие вещи знаешь, что полагается? Шлепают — и будь здоров.
— Жора, что же мы делаем! Помощи у других просим, в шлюпки садимся, свой пароход покидаем, а сети — не отдаем.
— Прекрати! Ты за них не ответчик. — Вдруг он наклонился ко мне, к самому лицу: — А хочешь собой, так сказать, пожертвовать — валяй, руби вожак.
Я не ответил.
— Но не советую, — сказал Жора.
Он вынырнул, побежал по палубе, и свет в капе померк. Я сел на ступеньку. Да, так оно и выходит, что с меня началось. Если Фугле-фиорда не считать, где все решали. Вот в этом все дело, что все. Не на кого пальцем показать. Ну, ладно, пусть на меня. Тогда чего ж я сижу, ведь топор — тут, за капом, в ящике лежит. Раза четыре стукнуть по вожаку — вот и вся жертва. Должен же я что-то для людей сделать, если я же их, оказывается, и погубил.
Вдруг я увидел — Димка стоит внизу, тусклый свет падает на него из кубрика. Не знаю, сколько он там стоял. Может быть, слышал наш разговор с Жорой.
Димка прикрыл аккуратно дверь, поднялся ко мне, сел рядом:
— Нужно что-то делать, шеф.
— Это и я думаю. Только, наверно, поздно.
— Шеф… Правда, что плотик есть на полатях?
— А ты не видел? Ну, он всегда поводцами завален. Белый такой, с красным.
— Он надувной?
— Плотик-то? Нет, железный. Пустотелый.
— Там двое смогут?
— Ну… Вообще-то он тузик.
— Ну и что — тузик?
— Одноместный, значит. Но двое тоже смогут. Хотя опасно.
— Утонет?
— Тесно в нем. Трудно грести. Ну, когда жить хочется… А что, решились вы с Аликом?
Он придвинулся ко мне.
— Шеф, послушай. Это не так безумно, как кажется… Два дня мы продержимся, а там нас подберут. Здесь же промысел, проезжая дорога. Ведь глупо же, пойми, ехать в открытый гроб. Ведь все уже лежат, лапами кверху. Только мы двое. Я это сейчас понял… Шеф, мы не умрем. Это я точно говорю, умирают же не от шторма, не от голода. Только от страха. Это доказано, шеф. Об этом книги написаны. Но мы-то не трусы! Мы хоть побарахтаемся — для очистки совести.
Говорил он прямо как проповедник. Даже глаза у него светились. И я подумал: конечно же, можно. Можно и шлюпку вывалить вторую. Можно плотики сплести из кухтылей, плоты из бочек.
— Да если бы все, как вы, — сказал я ему.
— Шеф, пошли!
Он встал, потащил меня за рукав.
— Куда?
— Пошли сядем в плотик. Пока не поздно.
— Да там же только двое сядут.
— Шеф. Все умерли от страха. А человек жив, пока он хочет жить. Ведь ты хочешь? Если сейчас не рискнем…
— Понимаешь, я еще «деда» хочу вытащить. Я «деда» не брошу. И Шурку… И Серегу… И «маркони»…
— Им легче будет — с тобой заодно?
— Ну, как тебе объяснить? Да чего объяснять? Ты же Алика не бросишь?
Он не глядел на меня.
— Алика я спрашивал. Он не рискнет. Шеф, тут закон простой. В плотик садится, кто хочет. Двое — значит, двое. Иначе не спасается никто.
Он так печально это сказал, безнадежно. Мне даже жалко его стало, вот черт какой…
— Ну, послушай, — я его посадил рядом. — Ну, я тебе скину плотик. И ящик притащу шлюпочный. Там галеты, вода пресная, бинты. Попробуй один. Одному же легче в тузике. Два свитера наденешь под рокан: от холода еще умирают, не только от страха. Может быть, выгребешь. И кто тебя упрекнет, что ты жить хотел?
— Нет, — он замотал головой. — Один умирает. Это я знаю хорошо. Какие все кретины! Какой я кретин!
— Да не убивайся ты, ей-Богу. Если б ты по-настоящему хотел, поплыл бы и один.
— А ты?
— И я бы. Если б меня ничто не держало.
Он вздохнул:
— Нет. Ничего не выйдет.
Вышел Алик — в одних носках. Поднялся к нам.
— Ну что? — спросил беспечным голосом. — Не решаетесь, викинги?
— Ты береги тепло, — я ему посоветовал. — Без сапог не ходи, с ног все и начинается.
